Повесть о дружных
Шрифт:
– Эй, поднимайся, расселись тут! А дело не ждет. Вон Манька: собирать - так старуха, а жевать - так молодуха! Давай за работу!
И с удвоенной энергией наклоняются ребята к земле, и растут-растут кучи колосков.
Когда солнце уже садилось, прямо к ним на поле приехала телега. На передке, широко расставив ноги в больших мужицких сапогах и крепко держа вожжи, стояла рослая девушка Паня Кашина. За ухом у нее торчал пучок ромашки, а зубы белели на черном от пыли лице так же, как белые лепестки в черных волосах.
–
– Она сбросила им на землю мешки, и ребята, смеясь и толкаясь, стали складывать в них колоски.
Десять мешков туго набили работники, забросили их на телегу.
– Ну, залезай,- крикнула Паня,- прокачу с почетом!
Она взмахнула кнутом, и, взметая пыль, понеслась телега через поле, по проселку, в деревню.
Тут озорная Паня прокатила ребят по главной улице. Телега дребезжала на ухабах, кони звенели удилами, а ребята пели во всё горло: "Мы красна кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ..."
Усталые до предела, колхозницы, возвращаясь с поля, останавливались, пропуская телегу, и вдруг улыбались. А одна молодуха крикнула вслед: "Молодцы, ребята! Вернутся отцы, за вас стыдиться не будут, работнички!"
Петр Тихонович заходит в дома
Таня проснулась от стука в окно; чей-то голос весело кричал:
– Вставай, вставай, Власьевна, плясать выходи!
В кухне загудел пол,- это Власьевна спрыгнула с печки. Лена повернулась на другой бок, пробормотала что-то и снова заснула. А Таня уже всунула ноги в туфли, накинула халат и выбежала в кухню.
Власьевна уже сбрасывала крючок с двери. Была она босая, в накинутом поверх рубахи полупальто, руки у нее дрожали, но лицо улыбалось на звук веселого голоса. Она стремительно распахнула дверь.
У самого крыльца стояла двуколка, забрызганная грязью, а на ней, как большой важный медведь, сидел почтальон Петр Тихонович, бережно держа сумку с почтой. Рыжая борода его сияла в лучах солнца, как медная, а глаза хитро щурились и улыбались.
Власьевна вся так и потянулась к нему и даже не заметила, что унылая лошаденка деловито принялась за подсолнух под окном.
– Ну как,- сказал Петр Тихонович,- плясать будешь или шкалик поднесешь?
И Петр Тихонович потянул из сумки кончик треугольного фронтового письма.
– Да родной ты мой, да я тебя сейчас чайком попотчую. У меня ярушнички мягкие есть.
И Власьевна уже вскрывала письмо, уже читала его, уже улыбалась гордо, не замечая, как стынут на утренней росе босые ноги.
– От Митеньки,- сказала она,- медаль получил. Ну, так и быть должно. И всё же приятно. Далеко сынок укатил! А от Ванюшки?
– Ну, ты больно прыткая. Тебе - как мед, так и ложка. Ванюшка пишет, завтра привезу.
Лошадь уже доедала любимый подсолнух Власьевны.
– А нам от папы
– спросила Таня.
– И вам, доченька, пишут.
Власьевна спохватилась.
– Да что ж это я! Зайди, обогрейся, милости прошу, Петр Тихонович.
И Власьевна в пояс поклонилась почтальону.
– И то зайду, очень пить хочется. У меня сегодня великий день, Власьевна: восемь писем с фронта везу! Радости-то, радости сколько в моей сумке!
– И Петр Тихонович грузно спрыгнул с двуколки.
Потом Власьевна завертелась по избе, словно молоденькая: она поила Петра Тихоновича чаем, поставила перед ним все свои заветные конфетки, резала и резала душистый ярушник, как будто не один Петр Тихонович, а целый десяток почтальонов привез ей письма. Она зряшно переставляла с места на место вещи, будила Лену и требовала, чтобы она показала на карте, где река Висла. Наконец сказала:
– Ну, чаевничай здесь, Петр Тихонович, а я на деревню побегу, бабам всё-таки похвастаю про медаль, да и к Марушке в правление колхоза,- небось, тоже глазыньки проплакала.
– Мне чаевничать некогда, люди писем ждут, надо ехать скорей.
Петр Тихонович вытер покрывшийся испариной лоб и посмотрел на пригорюнившуюся Таню.
– Не горюйте, милая, скоро и от папаши письмо получите. Раз я говорю,значит, правда. Чем зря грустить, едем-ка со мною письма развозить. На чужую радость насмотритесь - на душе веселее станет.
И вот уже Таня важно сидит в двуколке. Петр Тихонович дал ей подержать сумку, и она тяжело лежит на коленях. Таня держит ее обеими руками. Лошадь медленно спускается с крутой горы, но не в силах сдержать тележку и рысью влетает на улицу деревни. На дребезжание колес во всех избах открываются окна, двери, ворота, и все с надеждой смотрят на Петра Тихоновича.
Кое-кто спрашивает, нет ли ему чего, но большинство молчит, глядит со страхом, с надеждой, с мольбой...
Петр Тихонович для каждого находит слово:
– Нету еще, Марьюшка, нету, но будет, обязательно будет, я тебе говорю. А ты что выбежала? Кому я в пятницу письмо привозил? Еще захотела? Думаешь, у него только и делов на фронте, что мамке писать?
К домам, в которые у него есть письма с фронта, Петр Тихонович подъезжает рысью и вожжи натягивает так, как будто его старая кляча орловский рысак дорогих кровей.
– Выходи!
– кричит он зычно, хотя хозяйка уже стоит у порога.
Как бережно принимают заскорузлые руки треугольнички писем! Как любовно смотрят покрасневшие глаза на радостного вестника! Его угощают ярушником, шаньгами, печеным яичком. Не знают, как благодарить за эту весть о далеком, живом, здоровом...
Как будут сегодня работать, сжимая серп, лопату, топор, эти руки, в которых трепещут белые листки!
У одной избы Петр Тихонович хмурится и сворачивает в проулок.
– Почему сюда?
– спрашивает Таня.