Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4.
Шрифт:
Карета, сопровождаемая монахами, проследовала по равнине к подножию ближайшей горы, и там в присутствии особо доверенных лиц был совершен обряд сожжения. Тонкая струйка дыма поднялась к небу, и все было кончено.
Как это ни странно, в провинции блюдут обычаи куда строже, чем в столице, поэтому многие местные жители открыто выражали свое недовольство.
— Непостижимо! — ворчали одни. — Отказаться от всех положенных церемоний… Самые бедные семьи и те такого себе не позволяют.
— Так принято в столице, — объясняли другие, — когда у умершей есть братья и сестры, обряд совершают
Укон была в ужасе. Итак, даже эти презренные бедняки заподозрили неладное. А что скажет Дайсё? В этом мире сохранить тайну трудно, и слух о том, что от умершей не осталось даже бренной оболочки, наверняка дойдет до него. А принц? Сначала он будет думать, что госпожу увез Дайсё, но в конце концов непременно узнает, что это не так, ведь они с Дайсё связаны родственными узами. Да и Дайсё со временем перестанет подозревать принца и придет к мысли, что ее похитил кто-то другой. Но кто? При жизни она была вознесена столь высоко, неужели после смерти ее имя станет достоянием дурной молвы?
Укон сделала все от нее зависящее, чтобы предотвратить пересуды. К сожалению, во время утреннего переполоха слуги успели многое приметить, и можно ли было надеяться, что они не станут делиться своими наблюдениями с первым встречным?
— Когда-нибудь — разумеется, если нам удастся прожить достаточно долго — мы расскажем всем, что случилось с госпожой, но теперь… — говорила Укон.
— Боюсь только, что до господина Дайсё дойдут слухи весьма для него неприятные, — отвечала Дзидзю.
Терзаемые угрызениями совести, обе прислужницы только и думали о том, как бы сохранить все в тайне.
Дайсё же незадолго до этих событий уехал в Исияма, ибо заболела принцесса с Третьей линии и надобно было заказать соответствующие молебны. Мысль о девушке из Удзи ни на миг не покидала его, но как никто не сообщил ему о несчастье, он не прислал даже гонцов, усугубив тем самым беспокойство дам, опасавшихся распространения дурных слухов. Лишь спустя некоторое время один из управляющих Дайсё приехал в Исияма и рассказал ему о том, что случилось в Удзи. Потрясенный неожиданной вестью, Дайсё на следующее утро отправил туда гонца.
«Мне следовало бы самому приехать к Вам, — писал он, — но я не могу покинуть горную обитель прежде, чем закончится срок воздержания, предписанного мне в связи с болезнью принцессы. Однако позволю себе попенять Вам за излишнюю поспешность. Вы должны были немедленно сообщить мне о случившемся. Теперь поздно об этом говорить, но меня неприятно поразило известие, что, справляя последний в жизни госпожи обряд, Вы навлекли на себя порицание местных жителей».
Когда гонец, а им был столь преданный Дайсё Окура-но таю, явился в Удзи, дамы, вновь ощутив тяжесть утраты, разразились рыданиями, и ему не удалось добиться от них никаких сколько-нибудь внятных объяснений. Да и что могли они ему сказать?
Немудрено вообразить, в каком отчаянии был Дайсё. «Зачем я поселил ее в столь ужасном месте? — казнил он себя. — Вероятно, там и в самом деле обитают страшные демоны. К тому же, не живи она так далеко и так уединенно, принцу вряд ли удалось бы проникнуть к ней. О да, я сам виноват во всем. С человеком, умудренным опытом, ничего подобного
Чувства Дайсё были в таком смятении, что он не мог сосредоточиться на молитвах и вернулся в столицу. Не заходя на половину супруги, он лишь сообщил ей через прислужницу, что намеревается провести несколько дней в полном уединении, ибо, хотя ничего страшного и не произошло, слух его осквернен недоброй вестью, касающейся близкой ему особы.
Удалившись в свои покои, Дайсё проводил дни в беспрестанной тоске и слезах. Прелестный образ ушедшей возлюбленной постоянно был перед ним. «Каким мимолетным, каким непрочным оказался наш союз, — думал он, терзаемый запоздалым раскаянием. — Мне следовало уделять ей больше внимания. Отчего я был так спокоен, так уверен в себе? Где теперь мне искать утешения? Неужели мне не суждено изведать на этой стезе ничего, кроме горестей? Может быть, Будда разгневался на меня за то, что, забыв о высоких устремлениях, я предаюсь низменным страстям? Или он нарочно не жалует меня милосердием, а подвергает испытаниям, дабы помочь мне обрести просветление?» И Дайсё все свое время отдавал молитвам.
А принц Хёбукё, два или три дня пролежав в беспамятстве, казалось, вовсе лишился рассудка, и близкие его были в отчаянии: «Что за дух вселился в него?» Однако постепенно слезы иссякли, и принц почувствовал некоторое облегчение, хотя тоска по-прежнему снедала его душу и милый облик ушедшей неотступно стоял перед взором. Он притворялся больным, не желая, чтобы люди видели его покрасневшее и распухшее от слез лицо, но, несмотря на все старания, было ясно, что какая-то тайная горесть поселилась в его сердце, и многие спрашивали, недоумевая:
— Что так гнетет его? Ведь он едва не расстался с жизнью.
Узнав о болезни принца, Дайсё понял, что был прав в своих подозрениях. «Значит, они, как я и предполагал, не ограничились перепиской, — подумал он. — Да и мог ли принц не плениться ею? Достаточно хоть мельком увидеть ее… Увы, останься она жива, кто знает, сколько еще испытаний выпало бы мне на долю? Если бы мы с принцем были чужими друг другу…» Как ни странно, эта мысль принесла ему некоторое утешение.
В столице только и говорили что о болезни принца, у дома на Второй линии постоянно толпились люди, желающие справиться о его здоровье. Не преминул прийти и Дайсё, ибо они были близки с принцем и многим показалось бы странным, откажись он нарушить свое уединение даже ради такого случая, тем более что особа, им оплакиваемая, представлялась всем весьма незначительной.
Совсем недавно скончался дядя Дайсё, принц Сикибукё, и Дайсё был в светло-сером одеянии скорби, втайне считая, что носит его в память о своей ушедшей возлюбленной. За последние дни он немного осунулся, и это сообщало его чертам особое изящество.
К вечеру гости разошлись, и в доме на Второй линии стало тихо. Принц был не настолько тяжело болен, чтобы оставаться в постели, и, хотя он отказывался принимать тех, с кем не был близок, старые друзья по-прежнему допускались в его покои.
Приход Дайсё привел принца в сильнейшее замешательство, он боялся, что, увидев его, не сумеет сдержать слез. Однако ему удалось собраться с духом, и он сказал: