Повесть о хлорелле
Шрифт:
Арон Вульфович взглянул на нее, и глаза его заблестели от удовольствия. «Все такая же, — подумал он, — высокая, прямая, как в дни ранней молодости, крутой белый лоб, мрачнеющий при малейшем недовольстве, темные глаза, велению которых нельзя не подчиниться, только волосы, некогда черные, посветлели. Свежий рот с суровыми складками по углам и строгие, всегда хлопочущие руки».
Угроза жены не подействовала на мужа. Обрадованный приездом старого друга, профессор продолжал прикрывать свою радость язвительными шутками.
— Как твои дела, Арон? Очень
— Для меня такая возможность исключается, — с серьезным видом ответил гость. — Нет такой силы, которая могла бы мне в этом помочь.
Профессор недоверчиво улыбнулся и, склонив голову на бок, развел руками. Это могло означать: «Разбогатеть немудрено, было бы желание…»
— Моему хорошему знакомому, рыбаку Андрею Ильичу Попову, помог разбогатеть обыкновенный кит, — сказал профессор, уклоняясь от укоризненного взгляда жены. — Дело было в Печенегской губе, около места, известного под названием Трифонов ручей. Занесло в тот край кита. Испуганный косяк сельди ринулся в маленькую бухту. Пока кит оставался поблизости, рыбак со своими помощниками выловил весь косяк и разбогател. История давняя, но достоверная.
Когда все уселись за стол, старый друг дома обратился к дочери профессора:
— Вы не забыли, надеюсь, бездомного и беспутного папашу Каминского?
— Вас нельзя забыть, — заговорила она, улыбаясь то гостю, то своему молодому соседу. — Уж очень запомнились ваши уроки хорошего тона. Они пригодились мне. Я перестала хохотать по всякому поводу и смеюсь, как вы советовали, только когда смешно. — Она снова улыбнулась, как бы для того, чтобы показать, чему научилась, и невольно расхохоталась. — Извините, папаша Каминский, это у меня случайно.
— Ничего, ничего, — снисходительно заметил он, — вам надо еще тренироваться… Вы, кажется, мечтали стать музыкантшей, удалось это вам? Помнится, вы недурно играли…
Он всем своим видом как бы просил извинить его, если вопрос нескромен.
Она неопределенно пожала плечами и, немного помолчав, сказала:
— Нет, я не стала заниматься музыкой. Я работаю врачом в лепрозории.
Гость удивленно обвел взглядом родителей и, словно не дочь, а они сообщили ему эту весть, спросил:
— В лепрозории? Почему?
— Надо же кому-нибудь лечить и прокаженных, — убежденно и, как показалось Арону Вульфовичу, несколько насмешливо ответила она.
Он был озадачен ее спокойным ответом и сочувственным молчанием родителей.
— Надо, не спорю, — согласился он, — но молодым девушкам, не в пример нам, старикам, есть с кем посоветоваться.
Глаза Юлии вспыхнули от удовольствия, ей было приятно смущение этого солидного человека. Мысль о том, что ему придется изменить свое мнение о ней и даже, пожалуй, похвалить ее, — придала голосу девушки озорное звучание:
— И папа, и мама, и Лев Яковлевич считают, что я поступила хорошо.
Она бросила взгляд на высокого молодого человека, имя
Старый врач подумал, что проказа не более опасна и заразна, чем рожа, скарлатина, что нет оснований считать лепрозорий более угрожающим местом, чем холерный барак, и не без смущения сказал:
— Они правы, конечно… Вы, пожалуй, поступили хорошо. — В этом признании слышалась грусть о юной жизни, ступающей смерти наперекор, и упрек суровой природе, требующей от нас порой слишком тягостных жертв, — Надеюсь, и вы не забыли меня, — продолжал гость, обращаясь к молодому Свиридову, — я много слышал о вас и о ваших успехах в науке.
— Вы раньше говорили мне «ты», — напомнил ему молодой человек, — так, мне кажется, лучше и проще…
Арон Вульфович наморщил лоб и с глубокомысленным видом задумался.
— Отвык, что поделаешь… да и ты уже не тот, как-никак — ученый. Мне писали о твоих замечательных работах, некоторые из них я читал. Особенно хороши опыты над кавказскими бамбуками, интересна история их спасения от гибели… Большая удача, — причмокивая от удовольствия губами, заключил он, — смело, умно и весьма поучительно.
— Неужели я тебе об этом писал? — спросил профессор, с интересом следивший за их разговором.
— Зачем? — притворно нахмурившись и капризно выпятив губы, спросил Арон Вульфович. — Я прочитал его статью в ботаническом журнале… А ты, мой друг-мечтатель, чем занят, кого собираешься спасать? — лукаво подмигнул он отцу и поощрительно улыбнулся сыну.
Профессор не спешил с ответом. Слишком развязными показались ему тон и манеры Каминского. Так ли, между делом, интересуются работой ученого? Непутевый чудак походя задает вопросы сыну и дочери, одного хвалит, другую озадачил и, чтобы никого не обидеть, заодно поинтересовался делами старого друга.
— Мы все увлечены хлореллой, — ответил сын, опустив глаза и избегая глядеть в сторону отца, — вы слышали, вероятно, о ней. Ученые Европы и Америки серьезно ее изучают. В нашем институте хлорелле придают большое значение…
— Погоди-ка, погоди, — перебил его Арон Вульфович, — я об этой хлорелле знаю не очень много. Объясни толком, почему она вдруг пришлась по сердцу рыбоводам?
Лицо его выражало неподдельный интерес и удивление. Никто, глядя на него, не поверил бы, что он притворяется, говорит одно, а думает другое. Он слышал, конечно, о хлорелле, отлично знал, чем занят его друг. Слышал, знал и все-таки выжидал ответа.
— Они хотят кормить хлореллой мельчайших рачков, — вместо сына ответил отец, — а этими рачками кормить рыб.
Петр подтвердил это кивком головы и улыбкой.
Ответ но удовлетворил гостя.
— Почему «они», ведь Петр говорит, что вы заняты общим делом?
— Я этого не говорил, — спокойно возразил профессор.
— Папа хочет сказать, что мы с различных точек зрения подходим к хлорелле, — со снисходительной любезностью разъяснил молодой человек.