Повесть о хлорелле
Шрифт:
Иначе ведут себя девочки. Они не станут восхищаться мужеством мальчишки-озорника, его сила и отвага не привлекут их, потому что они в этой силе еще не нуждаются. От жизненных невзгод их ограждают родители, дяди, тети и учителя. Степенного мальчика, склонного к мирным забавам, они охотно примут в свой круг… Таковы закономерности детства.
Арон Вульфович вопросительно взглянул на друга, как бы выжидая одобрения. Свиридов не заметил ни паузы, ни взгляда Каминского, он напряженно о чем-то размышлял.
— Мальчика-подростка, — продолжал врач, — привлечет «размазня», чья нежность
— К чему ты это все говоришь? — очнувшись от раздумий, спросил Свиридов. — Тебе понадобилась аудитория для твоей теории любви?
Вопрос не смутил Каминского, а наоборот, обрадовал. Он был к нему готов:
— Эта теория стоит того, чтобы ты ее запомнил. Каждый возраст обнаруживает свои нужды, жизненно важные для него, — настойчиво продолжал он следовать ходу своих мыслей. — Взрослая девушка отвернется от женственного облика мужчины, который так приятен девушке-подростку. Она уже знает, как трудно отстоять себя в жизни, и потянется к сильному и надежному другу, если мужество, конечно, не окажется единственным его преимуществом. В сокровищнице любви должно быть много даров, как можно больше…
Рассуждения Арона Вульфовича снова усилили душевную боль и чувство обиды у Свиридова. Ему легче было сознавать, что он чего-то не понял или недооценил в своей дочери, чем признать ее поведение закономерным. Неутоленное чувство обиды искало выхода, и неудачливый философ стал ее жертвой. Арон словно взялся его раздражать, вместо утешения — потоки пустословия и глупостей. Как он не понимает, что нельзя открытую рану лечить бабьим наговором, никого этим не исцелишь.
— Что ты заладил — «У каждого возраста свои жизненно важные нужды», — сердился Свиридов, — что это за нужды, которые так легко удовлетворить?
Этого Каминский только и ждал: возражения Свиридова означали, что он ничего не упустил из сказанного. Пусть же он знает, что эти нужды не всегда легко удовлетворить. С течением времени, когда в характере наступают глубокие перемены, встают новые требования и отступают старые. Тот, кто сможет эти нужды удовлетворять, станет необходимым, а затем и любимым.
— И ты уже не тот, которого встретила Анна десятки лет назад, и Анна но та… И кто знает, к чему бы эти перемены привели, если бы их было больше. Ты остался прежним непрактичным мечтателем, а она твоей терпеливой нянькой… Из всего, что я тебе рассказал, — подытожил Каминский, — ты должен усвоить, что любовь — необходимость, и судить о ней следует не со своей логикой, а с логикой любви.
Ответа на эту речь не последовало. В кабинет вошла Анна Ильинична. Она испытующе взглянула на мужа, затем на гостя и, видимо, удовлетворенная тем, что увидела, пригласила их к столу:
— Скорее, кофе остынет.
За столом,
Кофе профессор пил долго. За это время он мысленно закончил спор с Каминским, доказал этому упрямцу, что зеленая листва не закрыла ему света и законов любви он не проглядел. Никто не убедит его в том, что дети в силу какой-то закономерности должны чуждаться родителей и пренебрегать ими. У него тоже был отец, и сыновнее сердце Самсона Даниловича всегда оставалось верным отцу. Когда в доме водворилась молодая мачеха (мать он потерял семи лет), чего только он не делал, чтобы скрыть от отца свою нелюбовь к ней. Было за что ее невзлюбить — она сняла со стены портрет его матери, унесла ее платья, спрятала письма — лишила его всего, что было ему так дорого. Тоска по умершей матери становилась порой невыносимой, и опять-таки никто об этом не знал. Не в пример другим детям, он умел щадить сердце отца.
Таким представлял себе профессор Свиридов свое детство. В действительности все происходило не так.
Молодая мачеха не имела детей и привязалась к приемному сыну. Мальчик рос нелюдимым, на ласки отвечал неприязнью, подарки отвергал и, забившись в угол комнаты, подолгу молчал. Несколько раз его заставали плачущим перед портретом матери. Портрет убрали. Мальчика стали находить у открытого шкафа, где висели платья его матери. Когда платья были убраны, мальчик ожесточился, невзлюбил отца и возненавидел мачеху. Ему нужна была его мать, как юноше — его любимая девушка, только она могла утешить его.
Измученная женщина не вынесла горя и оставила дом. Отец долго скорбел и в минуты грустного раздумья часто останавливался перед портретом второй жены. Первое время он хранил фотографию при себе, затем под стеклом на письменном столе. Случилось, что портрет из кабинета исчез. Никто, кроме сына, не мог его взять, было известно, что мальчик давно подбирался к портрету. Напрасно отец просил вернуть ему пропажу, сын оставался непреклонным. Он не мог уступить, эта женщина посягала на чувства, принадлежавшие ему одному.
Миновали годы, десятилетия. Свиридов, поверив, что он был примерным сыном и не причинял горя отцу, никогда уже в этом не сомневался.
Кофе остыл, а размышления все продолжались. Время от времени у Свиридова вздрагивали плечи и оживлялось лицо.
— Счастливец, — со смехом прорвал Каминский размышления Свиридова, — он видит сны наяву. Ты бы и нас научил этому. — Он дружески хлопнул по плечу друга и, обернувшись к Петру, сказал: — Ты обещал рассказать, над чем сейчас трудишься и, кстати, познакомить с твоей красавицей хлореллой.