Повесть о любви и тьме
Шрифт:
С фотографии глядит на меня отец, с удовольствием восседающий за своим письменным столом, худой, молодой, напряженный… Волосы его зачесаны назад, он в круглых с черной оправой очках, придающих ему серьезность, в белой рубашке с длинными рукавами. Сидит он непринужденно, боком к столу, спиной к окну, одна из створок которого распахнута внутрь комнаты, но железные жалюзи прикрыты, и только тонкие щупальца света проникают сквозь прорези в комнату. Отец на этом снимке погружен в изучение какой-то толстой книги, которую он держит перед глазами, приподняв над столом. На столе лежит еще одна раскрытая книга и стоит какой-то предмет, похоже, будильник, тыльная сторона которого видна на снимке, круглые часы на маленьких растопыренных ножках. Слева от отца небольшая этажерка, переполненная книгами настолько, что под
На стене, над этажеркой, висит в рамке портрет дяди Иосефа. Он выглядит здесь так авторитетно и так возвышенно, ну, прямо, пророк. У него белая бородка клинышком и редеющие волосы. Он как будто вглядывается в моего отца, вперив в него острый критический взгляд: не появилась ли небрежность в занятиях, не соблазнился ли он сомнительными студенческими удовольствиями, не забыл ли он об исторической ситуации и надежде поколений, не отнесся ли, не приведи Господь, легкомысленно к тем мельчайшим деталям, из которых, в конечном счете, складывается общая картина.
Под портретом дяди Иосефа висит на гвоздике копилка с большой шестиконечной звездой на ней — для сбора пожертвований в Национальный фонд развития земли Израиля. Отец на снимке выглядит спокойным, вполне довольным собой, и в то же время серьезным и целеустремленным, как монах-отшельник. Вся тяжесть открытой книги приходится на его левую руку, а другая рука лежит на листах справа, чтение которых он уже завершил, из чего можно заключить, что читает он книгу на иврите — ее листают справа налево. А в том месте, где рука его выглядывает из рукава белой рубашки, я замечаю похожие на мех черные и густые волосы, которые покрывали его руки от локтя до кисти.
На этой фотографии мой отец выглядит молодым человеком, знающим, в чем состоит его долг, и готовым исполнить его во что бы то ни стало. Решение его твердо: идти путями своего великого дяди и старшего брата.
Там, за стенами комнаты, за закрытыми жалюзи, рабочие копают канаву, чтобы уложить канализационные трубы, которые протянутся под грунтовой дорогой. Где-то там, в подвале одного из старых еврейских домов, в извилистых переулках кварталов Шаарей Хесед или Нахалат Шива, именно в эту минуту тайно упражняются в умении владеть оружием парни из иерусалимской боевой подпольной организации «Хагана», они разбирают и собирают старый, изношенный пистолет системы «парабеллум». По дорогам, взбирающимся в гору меж арабскими деревнями, втайне замышляющими недоброе, ведут свои машины, твердо держа руль загорелыми руками, парни из компаний «Эгед» и «Тнува». По руслам пересыхающих рек, называемых в наших краях «вади», спускаются к пустыне, пробираясь неслышно, молодые еврейские разведчики в коротких брюках цвета хаки и такого же цвета носках, в арабских головных уборах и с полной боевой выкладкой. Они собственными ногами познают тайные тропы своей родины. В Галилее, в долинах Бейт-Шаана и Изреельской, в Самарии и Иудее, в долине Хефер, в Негеве, на равнинах у Мертвого моря мускулистые, молчаливые, прокопченные солнцем пионеры-первопроходцы и их подруги именно в эти мгновения трудятся на своей земле…
А он, серьезный и глубокий студент из Вильны, прокладывает здесь свою борозду: в один прекрасный день он станет профессором Еврейского университета на горе Скопус, внесет свой вклад в расширение горизонтов науки и образования, осушит болота изгнания в людских сердцах. Подобно тому, как первопроходцы Галилеи и Изреельской долины превращают пустыню в цветущий сад, вот так и он — всеми силами своими, со всем энтузиазмом и самоотверженностью — будет пролагать борозды, вспахивая поле духовности, взращивая новую ивритскую культуру. Это решено твердо и бесповоротно.
20
Каждое утро Иехуда Арье Клаузнер ездил автобусом компании «Ха-Мекашер» по девятому маршруту — от остановки на улице Геула через Бухарский квартал, по улицам Пророка Самуила и Шимона Праведного, мимо Американской колонии и арабского квартала Шейх Джерах — до зданий Еврейского университета на горе Скопус. Там он усердно учился, стремясь получить вторую степень. Историю преподавал профессор Рихард Михаэль Кибнер, которому
Дядя Иосеф, конечно же, приблизил к себе моего отца, одного их самых лучших своих студентов, но когда пришло время, не выбрал его на должность ассистента профессора, чтобы не давать воли злым языкам. Для профессора Клаузнера столь важно было избежать любого злословия и клеветы, которые могли бы бросить тень на его доброе имя и его честность, что, поступясь справедливостью, он нанес ущерб своему племяннику, плоть от плоти и кость от кости его.
На титульном листе одной из своих книг написал бездетный дядя Иосеф посвящение: «Любимому Иехуде Арье, моему племяннику, который дорог мне, как родной сын, от дяди, любящего его всей душой. Иосеф». Отец однажды горько пошутил: «Если бы я не был его родственником, если бы он любил меня чуть-чуть меньше, кто знает, возможно, и я был бы уже сегодня преподавателем на кафедре литературы, а не корпел бы в библиотеке».
Это обстоятельство оставалось долгие годы кровоточащей раной в папиной душе, ибо он, воистину, был достоин стать профессором — подобно дяде и старшему брату Давиду, доценту университета в Вильне. Мой отец был молодым ученым, обладавшим феноменальными способностями и потрясающей памятью, его познания были уникальны: он превосходно знал и мировую и ивритскую литературу, владел множеством языков. Тосефта, и мидраши, и средневековая ивритская поэзия, созданная в Испании, были близки ему так же, как вавилонский миф о всемирном потопе и его герой Утнапиштим, как Гомер, и Овидий, и Шекспир, и Гете, и Мицкевич… Отец был человеком прилежным и трудолюбивым, как пчела, заботящаяся о благе своего улья. Прямой и точный, как линейка, он был учителем Божьей милостью: обладал поразительной способностью рассказывать просто и ясно о переселении народов, о «Преступлении и наказании», об устройстве подводной лодки или законах солнечной системы. Но ни разу в жизни не удостоился он возможности стоять перед классом, ему не дано было воспитать поколение собственных учеников. Он завершил свою жизнь в должности библиотекаря и библиографа, выпустившего три-четыре своих научных исследования, а также внесшего весьма ценный вклад в издание Еврейской энциклопедии, написав для нее ряд глубоких статей, по большей части — в области сравнительного литературоведения и польской литературы.
В 1936 году нашлась для него крошечная должность в отделе периодической печати Национальной библиотеки, где он и проработал около двадцати лет — сначала в кампусе на горе Скопус, а затем в здании «Терра Санта». Начинал он скромным библиотекарем, а впоследствии стал заместителем начальника отдела доктора Фефермана. В Иерусалиме, переполненном беженцами из Польши и России, а также теми, кому удалось спастись из гитлеровской Германии (а среди них были великие светила, работавшие в прославленных университетах), преподавателей оказалось намного больше, чем учеников, ученых и исследователей намного больше, чем студентов.
В конце пятидесятых годов, после того, как докторская диссертация отца с успехом была утверждена университетом в Лондоне, он безуспешно пытался найти хоть самое скромное место внештатного преподавателя — на кафедре новой ивритской литературы в Еврейском университете в Иерусалиме. В свое время профессор Клаузнер весьма опасался, что станут говорить, если он примет на работу своего племянника. После него кафедру возглавил профессор-поэт Шимон Галкин, который хотел открыть новую страницу в жизни кафедры и стремился раз и навсегда избавиться от наследия Клаузнера, от методики Клаузнера, от духа Клаузнера и, конечно же, решительно не желал работать с племянником Клаузнера. В начале шестидесятых, когда открылся новый университет в Тель-Авиве, отец попытал свое счастье там, но и эти двери перед ним не открылись.