Повесть о любви

Сукачев Вячеслав Викторович

— Что у вас такое случилось-то? — наконец спросила бабка, убирая последний лист из-под хлеба.

— Ничего, — ответил я.

— А если ничего, так почему она домой не идет?

— Спроси у нее.

— Я у тебя спрашиваю, зараза ты такая, — бабка уже была сердита не на шутку, — что ты с девчонкой сделал, сволота противная?

— Ничего я с ней не делал и делать не собирался, — раздраженно ответил и я, — а если ей тетка дороже, то и пусть сидит у нее. И не приставай ко мне, ничего я не знаю и знать не хочу.

С

этими словами я выскочил на улицу, так как и в самом деле ничего не знал, ничего не мог объяснить не только бабке, но и самому себе. Какое-то ожесточение постепенно захватывало меня, и я уже не думал, что брошусь навстречу и буду целовать Лину, если она вдруг покажется на дороге. Нет, теперь я рисовал в своем воображении совершенно иную встречу, где я был холоден и равнодушен, а Лина просила у меня прощения. Я мстил за свое одиночество, за свою тоску по ней и отчаяние, которое с каждой минутой все больше и больше овладевало мной.

Да, очень глупо полагаем мы, когда считаем, что наше воображение и действительность наша совершенно разные вещи. Нет, они едины, как един человек в каждом поступке и слове своем. И если чье-то воображение как бы в шутку рисует жестокие картины, то этот человек уже способен к жестокости, уже поражен ею, и только представится случай — он будет жесток, и жесток самым серьезным образом, а не в шутку. Но это я понял значительно позже, достаточно помотавшись по свету, понял тогда, когда от этого понимания уже почти ничего не менялось.

К вечеру я измучился совершенно, дошел до какой-то угнетающей тупости и мечтал только об одном, чтобы скорее закончился этот день, этот праздник, эти веселые песни из соседних домов, этот бодрый дикторский голос из репродуктора и тягучие песни Зыкиной, которые тогда только начинали входить в моду. Лишь только стемнело, я разделся, лег в постель, в изголовье которой привычно лежали две подушки, и заснул тяжелым сном без предчувствий и сновидений.

15

На следующий день я уже был более спокоен, но спокойствие это отдавало холодом обреченности и усталости. Так, мне кажется, спокоен человек перед смертью, когда уже знает о ее неотвратимости и лишь, ждет неведомого сигнала, чтобы закрыть глаза и в последний раз глубоко вздохнуть.

Все утро я под навесом колол дрова и в каждый удар топора вкладывал какую-то долю своего ожесточения. И словно почувствовав мое состояние, бабка непривычно робко и жалостливо сказала:

— Володя, может быть, сходишь к ней?

— Нет, — твердо ответил я.

— Сегодня воскресенье. Я пирогов напекла, и бутылка вина у меня есть, вот бы мы сели втроем да и выпили… А так что же получается…

— Нет.

— Ты почто это такой противный у нас? — изумилась бабка. — В кого такой пошел-то? У нас вроде все ласковые да уступчивые…

Но я колол дрова, сосредоточенно и ожесточенно колол, вкладывая

в это немудрящее дело всего себя.

— Ох, схватишься ты, Вовка, да поздно будет, — вздохнула бабка, — она ведь девка видная, такую вмиг приберут да радоваться будут. А ты вот останешься ни с чем. Послушал бы меня, сходил, ноги не отломятся, а потом только благодарить будешь.

— Нет, — еще решительнее сказал я.

— Тьфу! — бабка в сердцах сплюнула. — Ирод какой выискался. Гордыня его одолела, а по ночам Лина да Лина твердит, чтоб тебе пусто было. Тогда не ори по ночам, не дергайся, если не любишь ее. А любишь, так я тебе еще раз говорю — сходи и помирись, пока не поздно. Дров наломать всегда успеешь, а вот как потом жить собираешься?

Я отшвырнул топор и пошел в дом, потому что уже не мог спокойно слушать бабкины слова, потому что они выражали мои чувства, которые я тщательно прятал от самого себя…

Лина пришла после обеда. Услышав ее голос, я в первое мгновение обмер от счастья и радости, оттого, что сейчас увижу ее, но тут же во мне шевельнулся какой-то червячок злорадного удовлетворения. Я быстро встал из-за стола и ушел в горницу, закрыв за собою дверь. Я слышал, как она вошла на кухню вместе с бабкой, как села на табуретку и грустно вздохнула, и сердце у меня билось так, словно за несколько секунд хотело отработать все свои положенные на веку удары.

— Ты есть-то хочешь? — спросила бабка.

— Нет, спасьибо, бабушька, — тихо ответила Лина. — Я за вещами пришла.

Я вздрогнул и напрягся и тупо смотрел в зеркало, не видя своего отражения. А они все говорили и говорили о чем-то, но я не понимал смысла их слов. Потом дверь открылась, и я почувствовал, что вошла Лина. Но я не обернулся и не сделал ни единого движения, я все еще смотрел в зеркало, не видя себя.

— Здравствуй, Володя, — напряженно выговаривая слова, сказала Лина.

Я не ответил и вскоре услышал, как она достала из-под кровати свой чемодан. Потом щелкнули замки, и Лина вышла, зацепившись чемоданом за косяк. Я сел на койку и закрыл голову руками. Я не слышал, как вошла бабка, а только почувствовал легкую боль от ее резких толчков сухим кулаком в бок.

— Иди и скажи, чтобы она оставалась, — гневно прошептала бабка, — а то я и тебя из дома выгоню. Иди!

Я покачал головой. Потом я слышал, как плакала Лина и что-то говорила ей бабка, успокаивая и жалея. Потом хлопнула дверь, и я понял, что Лина ушла. Еще некоторое время сидел я неподвижно, тихо покачиваясь и крепко жмуря глаза, наконец встал и вышел на улицу.

Я стоял у калитки, что вела в огород, и смотрел на то, как уходила Лина по сырой дороге, с чемоданом в руке, который я когда-то сам принес домой. Я смотрел ей вслед до тех пор, пока она не скрылась за первым березовым колком, и потом еще долго, уже ничего не видя перед собой, потому что я смотрел сквозь слезы.