Повесть о падающих яблоках
Шрифт:
Теперь – спать… Только обязательно завесить окно. Но поздно.
Ночной январский ветер возвращается в комнату, в душу, в сердце – в твою жизнь.
Ты замерзаешь.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Синельников умирал тихо, так же, как жил, – не привлекая внимания. Маленькие крепкие руки Иришки дрожали, с первого раза сделать укол не получилось, да и вряд ли он бы помог ему – крылышки носа старика уже посинели.
– Если сейчас не придёт в себя – всё! – хмыкнула Кира, старшая медсестра одного из отделений лечебницы Св. Николая Чудотворца, – старейшей психиатрической клиники Санкт-Петербурга, именуемой в народе Пряжкой.
– Кира, как же это, а? – Иришка всхлипывала, не отпуская безжизненную руку Синельникова, – Ведь делаем всё, что нужно. А он, вон какой… холодный. Зови Валерия Николаевича скорее!
Кира равнодушно посмотрела на пациента, не подающего никаких признаков жизни.
– Ну и что, что холодный. Видать, он ещё раньше околевать начал – вот и окоченел. Ты что, жмуриков никогда не видела? Чего ты рвёшься, словно он твой родственник. Первый, никак? С почином что ли тебя, Скворцова.
Она выглянула в коридор и громко, словно и не было вокруг людей, мягко говоря, нездоровых, крикнула:
– Врача во вторую палату!
Иришка глотала слёзы, отказываясь верить в смерть пациента. Действительно, за те полтора года, что она здесь работала, на её дежурствах никто не умирал – повезло.
А старика было жаль. Она вряд ли могла объяснить самой себе, а уж тем более Кире, причину этой особенной жалости.
Синельников был тихим. Он не кричал, никогда ничего не требовал, много читал, часто рисовал в тетради, которую ему принесла Иришка, потом рвал рисунки и тихонько плакал, отвернувшись к стене, никому о своих бедах не рассказывая. За диагнозом «шизофрения» всегда скрывается чья-то сломанная жизнь, исковерканная судьба, трагедия.
И те, кого принято называть психами, психи и есть, вот только слово это превратившееся в оскорбительное, ругательное, означает, что у человека есть душа, и душа эта больна.
О таких больных скорбят небеса. И существует для этих лечебниц вполне соответствующее их духу название: лечебницы для душевнобольных или дома скорби. Иришка чувствовала, что и Синельникова гнетёт изнутри какое-то невысказанное чувство вины или обиды. На все расспросы он отвечал только одной фразой: «Апельсины в холодильнике. Скажите им, пожалуйста. И закройте окно…». А все попытки узнать о нём немного больше скупых, стандартных записей в истории болезни вызывали неизменные насмешки Киры:
«Всех их тут что-то гнетёт, и мы тоже под их гнётом ходим. Дурики – одно слово!»
Вот и сейчас, вроде бы – отмучился старик, отстрадал, но Иришка не могла смотреть на смерть равнодушно и цинично, в отличие от Киры, снискавшей себе недобрую славу, как среди пациентов больницы, так и среди персонала.
– Надо же когда-то начинать, – без малейшего намека на сочувствие хихикнула Кира, – эй, Скворцова, да ты рано ревёшь! Гляди-ка, очухался твой дедок! Намучаешься ещё с ним сегодня.
Иришка схватила руку Синельникова и радостно выкрикнула:
– Пульс! Нитевидный!
– Пульс-с-с, – передразнила её Кира, – вот и трепыхайся с его пульсом всю смену, ясно? Послушай, Скворцова, мать Тереза тебе часом не мамкой приходится… или… бабушкой?
– Тебе знакомо чувство жалости, Кира? Говорят, что можно привыкнуть ко всему, но не настолько же. Ведь иногда человека можно просто пожалеть, просто так, понимаешь? Не за деньги, не за красивые глаза, просто потому что он – человек. Живое существо с душой, а значит – со страданиями своими, с переживаниями… У тебя кошка есть дома? Или собака?
– А зачем ему моя «жаль» – усмехнулась Кира. – Че-ло-век! Поработаешь с моё здесь, вот тогда и будешь рассуждать о человеках и жалостях всяких. Если мы всех жалеть начнём, от нас самих ничегошеньки не останется. Так что, сама я себе кошка и сама себе собака, Скворцова, и сама себе человек. А ну, разошлись все быстро по палатам, сколько повторять можно!
У дверей толпились те немногие пациенты, кому можно было покидать свои места и гулять по узенькому коридору, пол которого был устлан толстым войлоком на резиновой основе, превращающим шаги в крадущуюся, осторожную поступь вышедшей на охоту кошки.
– Тебе бы нагайку в руки или плётку, – не выдержала Иришка, – и надзирателем в концлагерь.
– Запросто! Там порядка было больше. А здесь и персонал… того! – Кира красноречиво покрутила пальцем у виска и выплыла из палаты, пропуская врача к койке Синельникова.
Валерий Николаевич облегчённо вздохнул, увидев, как Иришка растирала ледяные пальцы старика, пытаясь хоть как-то отогреть их, и приговаривала:
– Что ж вы всё мёрзнете, Аркадий Самсонович? Я второе одеяло сейчас принесу – будет теплее.
Она заботливо подоткнула одеяло со всех сторон и поправила подушку.
– Не волнуйтесь, – чуть слышно отозвался Синельников. – Я дома был, а там очень холодно, вот я и замёрз. Да и стекло в моё отсутствие никто не вставил… Стекло оконное разбито, – пояснил он врачу, и во взгляде его не было и тени намёка на безумие, – конечно замёрзнешь.
Нагруженная тёплым одеялом Иришка постучала в ординаторскую:
– Валерий Николаевич, вы уже здесь? Думала – всё, – не вытянет Синельников… А он пришёл в себя и как в прошлый раз – замёрз. Я вот одеяло ему второе выпросила. Почему он мёрзнет? В палате ведь тепло… И всё про какое-то разбитое окно рассказывает, про дом и про апельсины. Но рассуждает так, словно и не болен.
– Добрая ты душа, Скворушка, – улыбнулся врач, – только второе одеяло вряд ли поможет… Да. Это термические галлюцинации. Очень часто ими страдают люди, пережившие холод. Вот, например, такую страшную блокадную зиму. Хорошо, что заботишься о нём, ведь у него никого нет. Я его на улице в прошлом году подобрал. У меня дежурство как раз на Рождество выпало. Еду, смотрю – сидит на остановке раздетый человек и какие-то обрывки складывает. Это в двадцатиградусный мороз-то! Прямо Кай, только оч-чень постаревший. Что-то меня заставило остановиться и подойти к нему… Он тогда себе пальцы на ногах отморозил, помнишь? Но с этим мы быстро справились.