Повесть о падающих яблоках
Шрифт:
– Помню. Неужели совсем никого? А в истории болезни написано, что жена есть.
Интересно, что за обрывки он тогда сложить пытался. Может быть, прояснилось бы что.
Валерий Николаевич выдвинул ящик стола и достал прозрачный пакет.
– Вот всё его имущество. Потом выяснилось, что он жил в доме неподалёку. Соседи его узнали, а он их – нет. Приходила старушка одна, соседка его, потом ещё одна – никого не вспомнил.
Старик этот наш, местный – питерец. Блокадник… Потом женился, в Москву уехал – большим художником стал. А жена появилась один раз, как же, помню. Вздорная, размалёванная старуха, вдрызг пьяная. Закатила истерику. Справку требовала о его недееспособности. Так что, даже если он и выздоровеет, что маловероятно, то идти ему некуда – квартира, в которой он жил, наверняка продана. А ведь известным художником был! Соседи мне о нём многое рассказали.
Иришка бережно сложила обрывки альбомного листа.
– Смотрите-ка, что получается. Женское лицо. Только вот глаз не хватает. Красивая какая… Валерий Николаевич, а можно я домой заберу – попробую дорисовать глаза.
Я неплохо рисую. В художественное поступать собиралась, да Верочке моей медсестра сейчас нужнее. А потом мы Аркадию Самсоновичу рисунок покажем, и он что-нибудь вспомнит. Постойте-ка, а дочь? У него ведь и дочь есть. Неужели человека можно бросить в беде, тем более – родного отца.
Тут номер телефонный – я позвоню? Вдруг дочь не такая, как жена? Вдруг она ничего не знает, а? Может, это она и есть на портрете? Хоть какая-то надежда.
Иришка разглаживала обрывки пожелтевшей от времени бумаги и всматривалась в разорванное лицо, пытаясь угадать, а скорее почувствовать, какие же глаза могли быть у этой русалки. Огромные, синие… Она уже видела это лицо где-то, лицо с таким вот взглядом.
«Да, тут чувствуется рука настоящего художника – не то что я…»
Она мечтала о художественном училище всерьёз. Рисовала неплохо – это у неё от Верочки дар был. Верочка писала удивительные пейзажи, в молодости её с Куинджи сравнивали и большое будущее прочили. Но всё сложилось иначе. На последнем курсе Верочку исключили из училища. Исключили за аморальное поведение, за… беременность. У Верочки была любовь, которой она оставалась верна всю жизнь, несмотря на то, что отец ребёнка бросил её. В июне пятьдесят второго она родила – и солнечные пейзажи сменились пейзажами ночными с косыми, неодобрительными взглядами соседок, с шепотком за спиной; а натюрморты состояли сплошь из пелёнок, распашонок, подгузников и бутылочек с молоком.
Сын вырос, женился на пятом курсе института на Катеньке Данченко, старосте группы переводчиков, и вскоре у них родилась дочка, беспокойная синеглазая егоза Иришка – вылитая Верочка. Потом родители Иришки уехали в Сирию – по контракту, а бабушка забрала внучку к себе. Девочка называла её только Верочкой и не иначе.
У Верочки было больное сердце,– ей тоже пришлось пережить блокаду, блокадники отличаются сильным духом, а вот физическое здоровье у них слабое, да и не удивительно – такое перенести.
После окончания школы Иришка поступила в медицинское училище и впоследствии никогда не жалела о том, что стала медсестрой; достаток в доме был: родители помогали, зато теперь она могла прийти на помощь Верочке в любую минуту. На работу устроиться сразу не получилось: в обычных больницах мест не было, разве что санитаркой. Поэтому, когда узнала, что на Пряжке требуется медицинская сестра, пошла не раздумывая. В больнице её любили: она никогда не повышала голос, для каждого пациента находились у неё и доброе слово, и улыбка, и шутка, а если нужно – и укол, и таблетка. Расторопную весёлую девчонку в больнице называли ласково – Скворушка, и даже Кира относилась к ней неплохо, настолько – насколько была способна на это.
– Позвони,– согласился врач, – только не рассказывай никому и не показывай обрывки, особенно упырихе этой, – Кире. А Синельников неизлечим – случай не первый в моей практике, увы…
– Но попробовать-то можно, – не сдавалась Иришка. Она схватила одеяло и, улыбнувшись на прощание, выскользнула из кабинета. Солнечный лучик её улыбки на миг осветил весёленькие стены ординаторской, пропитанные болью, человеческими страданиями и памятью.
А Скворушка уже неслась в палату. Укрыла Синельникова вторым одеялом, раздала назначенные лекарства, полила цветы в палатах, кабинетах и в столовой и никак не могла дождаться окончания дежурства. Уж очень ей не терпелось прийти домой и показать Верочке рисунок. Сначала глаза – вернуть затерявшийся взгляд «русалке», а потом и показать: интересно, что скажет Верочка… Фамилия-то знакомая у Аркадия Самсоновича: Синельников. В Москве художник есть с точно такой же фамилией… Вдруг – родственник.
Мысленно она уже давно держала в руках карандаш, и лицо на обрывках пожелтевшего от времени альбомного листка, проступало со дна чужой памяти.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
– Чем это ты там занимаешься? – Верочка расцеловала внучку в смуглые, «персиковые» щёки.
– Пытаюсь представить, как бы могла взглянуть на нас с тобой эта девушка.
Иришка почти закончила рисунок, вот только взгляд никак не приживался, казался неестественным, чужим.
– Чай-то мы будем пить? Девушка твоя подождёт полчасика, а потом как взглянет на тебя, прямо как у Некрасова – «посмотрит – рублём подарит» – уж очень я по тебе соскучилась, егоза.
Иришка, улыбаясь, повернулась к бабушке и невольно залюбовалась ею.
Всё-таки, она удивительна, её Верочка. Гладко зачёсанные назад, светло-русые волосы открывали высокий лоб и стремительный разлёт бровей, – словно чайка крылья расправила над синей стихией взгляда. Изящная, с устремлённым вперёд, тонко очерченным профилем, Верочка и в свои шестьдесят пять была красива.
От неё веяло изяществом, простотой и вместе с тем величием, благородством. Мама Иришки с лёгкой завистью произносила: порода! и вздыхала – в ней этой породы совсем не чувствовалось. Зато Иришка пошла в отца, и сходство с Верочкой угадывалось в ней сразу, и с каждым годом проявлялось всё отчётливее, всё сильнее.
– Неужели рисуешь, Иринушка? Глазам своим не верю! – Верочка расставляла на круглом столе чайные чашки и блюдца, рисунок на которых точь-в-точь повторял рисунок на скатерти. И в этом тоже сказывалась порода, сказывалась вся она – Верочка. Если чаепитие, так непременно за круглым столом, покрытым белой вышитой скатертью, отделанной мережкой; полотняные салфетки с тем же самым рисунком, только помельче, и с той же узорной паутинкой мережки. Нежно-лиловые крокусы цвели на чашках, салфетках, скатерти… Казалось, по комнате плыл едва уловимый запах весны: талого снега, клейких почек тополя и лёгкий аромат зелёного чая…
– Если бы ты знала, как я рада этому. У тебя дар, а с ним нужно обращаться бережно, дар даётся свыше. Грешно пренебрегать чужим даром, но ещё более тяжкий грех – пренебречь своим. Тебе просто необходимо поступить в художественное – я уверена!
– Как тебе эта русалка? – Иришка, не оборачиваясь, показала ей листок, на котором пыталась вернуть взгляд красавице с разорванного рисунка Синельникова.
Чашка едва не выпала из бессильно опустившихся рук Верочки. Иришка рассматривала лежащие на столе обрывки и не обратила внимания на побледневшее лицо бабушки.