Повесть о падающих яблоках
Шрифт:
Иные времена грянули, иные ценности в почёте.
Пришли на смену раневским новые лопахины, новые хозяева жизни.
И стучат, стучат топоры в вишнёвых садах…
А может и впрямь, не нужен нам Чехов?
Тихоня-интеллигент, неудачник-докторишка…
"Отчего люди не летают?" – бред какой-то, Антон Палыч, батенька, да ведь нам летать не надобно. Это всё Александр Николаевич выдумать изволили.
Оне-с… Оне-с…
Нам на земле-матушке спокойнее.
Да и птица нам нужна полезная, домашняя – курица, к примеру, или утка. Что толку в чайке Вашей, одно расстройство…
А домашней птице летать и смущать население криками не полагается, ей жиреть положено, чтобы к зиме быть зарезанной. Так что чайка Ваша, – птица никчёмная, птица вредная, тоску нагоняет своими криками. Вот так и живём с меркой "полезности".
И в ослепительно-белом сиянии видим лишь банки с вареньем.
Всё для неё, родимой, для утробушки… А ежели душа чего испросить вздумает (она тоже птица вредная, эта душа, нет-нет, да и напомнит о себе), так мы ей страсти мексиканские!
Они, педры и кончиты, страдать о, как умеют, да ещё и плачут при этом всем лицом.
Мы – дилетанты супротив них в этом деле, плачем только глазами, а они – ух…
На тебе, душенька, впитывай, страдай родная, на то ты и душа, чтобы страдать.
Глядишь, и притихнет горемычная.
О вкусах не спорят.
И жаль! Коль существует понятие "дурной вкус", должно быть "нечто" ему противоположное.
Только где оно, это "нечто"?
Не на пыльных ли книжных полках, куда заглядывает лишь вид, ныне вымирающий, "человек читающий"?
На что же уповать нам, ослепшим от безвкусных кричащих глянцевых обложек, нам, увязшим в мыльной пене бесконечных сериалов и рекламных роликов? На что же, как не на душу.
Многое сносила она на своём веку, снесёт и это смутное время, снесёт и напомнит о чистом, подлинном, вечном. А что до страданий мексиканских, так страдать мы умеем ничуть не хуже.
Да и что страдания те, в сравнении с нашими?
Смех, да и только!
Остановиться бы, оглянуться.
На что смотрим, что читаем, чем живём мы сегодняшние, в сегодняшних окаянных днях? Самое время нам – по бунинским тёмным аллеям да за антоновскими яблоками, а детям нашим – на заветный Бежин луг да в Кладовую Солнца.
А там рукой подать до волнующего кипения вишен.
Вскрикнет вольная птица чайка…
Тоски и ожидания полон её крик – скорее бы…
Все мы придём туда рано или поздно: каждый своим путём и в своё время.
И ничего, что путь будет нелёгким, главное – идти, ведь только идущий его и осилит.
Апрель-май 1996 год
ПОВЕСТИ
ЗАТЕРЯВШИЙСЯ ВЗГЛЯД
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Кто сказал, что наше прошлое принадлежит нам?
Если бы это было так, то мы стали бы властелинами своих воспоминаний.
Это так просто – …забыть…
Но не мы властны над прошлым – только оно имеет над нами безграничную власть.
Трамвай плыл сквозь октябрьскую промозглую утреннюю туманность, в вагоне становилось всё светлее и светлее: где-то там, за серыми полусонными домами, медленно и нехотя вставало солнце.
Девушка, сидящая у окна, держала огромный апельсин в руках, и тонкие пальчики её казались прозрачными на фоне пылающего, источающего нежный аромат оранжевого шара. Отсветы апельсинового чуда полыхали на щеках, вспыхивали в непослушных прядях вьющихся густых волос, выбивающихся то и дело из-под спортивной шапочки.
Странное оцепенение овладело людьми. Зачарованные, они смотрели на апельсин, и глаза их теплели, согреваясь в свете, пробуждающем воспоминания о безмятежном довоенном времени.
Девушка с апельсином была оттуда, из детства, беззаботного и далёкого. Многим пассажирам трамвая пришлось повзрослеть рано, – их детство было украдено войной и теперь казалось выдуманным, приснившимся, рассказанным кем-то…
Яркие, золотисто-рыжие волосы девушки, её длинный полосатый шарф, где полоска зелёная чередовалась с полоской оранжевой, зелёная шапочка с пушистым помпоном, – всё это тоже выглядело ненастоящим, неестественным, не принадлежащим к серому октябрьскому утру одна тысяча девятьсот пятьдесят первого года.
Он уже видел раньше эту девушку, вот только не помнил где, при каких обстоятельствах. Да и она, видимо, знала его, потому что время от времени, поворачивалась к нему и вопрошала синим взглядом, недоумевая: «Ну, что ж ты? Почему молчишь, почему не помашешь мне рукой, не подойдёшь? Мы ведь сто лет знакомы!»
Самый настоящий «апельсиновый» голод овладел им. Впервые за много дней, отдаляющих его, но не отдаливших ни на миг от страшного декабря сорок второго, ему захотелось очистить апельсин от влажной пористой кожуры и, разнимая с лёгким сухим треском солнечные прохладные дольки, медленно отправлять их в рот одну за одной, до тех пор, пока из глаз не потекут слёзы, и опомниться, когда всплывёт из темноты сознания мамин крик: «Аркаша! Что же ты наделал… А Мишеньке?»
И знакомая волна тошноты поднялась со дна памяти, куда он заглядывать боялся, но делал это каждую ночь, в каждом из своих коротких, чёрно-белых снов, в которых только апельсин был цветным – ярко-оранжевым.
В сорок втором ему исполнилось одиннадцать. А Мишеньке – шесть… Исполнилось бы шесть, если бы он дожил до своего дня рождения. Двадцатого декабря – у него, двадцать третьего – у Мишеньки.
Но Мишенька не дожил, умер, глядя, как он, получивший в подарок на день рождения неслыханную и невиданную им доселе роскошь – настоящий апельсин, съел сначала его, а потом и горькую, вяжущую рот кожуру. Из глаз лились слёзы, в горле невыносимо щипало, а он запихивал в рот куски кожуры и судорожно прикрывал его руками – боялся: вдруг младший брат попросит кусочек.