Повесть о Сергее Непейцыне
Шрифт:
Заниматься новыми предметами оказалось интересно. И езда сразу пошла у братьев хорошо: усвоенное в Ступине не забылось.
— Кто вас учил? — спросил Мертич.
— Дядя наш, нижегородских драгун полковник.
— Благодарить его всю жизнь будете. Вот смотрите, кадеты, Дорохов и Непейцын — Славянин крепче в седле сидят, увереннее конем управляют, а Непейцын — Овикула красивее, картинней ездит. Для полевой службы первое важней, для гвардейца-щеголя — второе.
С этого дня к прозвищам Осипа прибавилось еще «Овикула-гвардеец»,
В октябре, в одну из суббот, Верещагин окликнул Сергея:
— Зайди завтра к нам около полден. Дядя твой письмо прислал, просит книги некоторые купить. Мне из лавки принесли, а ты до оказии Филиппу передашь.
Вечером Сергей сходил за шкатулкой и на другой день, едва дождавшись назначенного часа, направился к офицерским флигелям.
В передней не было никого. Из зала слышались звуки клавесина. Кто-то бойко разыгрывал веселую мелодию. Вытирая ноги о коврик, Сергей думал: «Верно, Маркелычу разрешают, когда гостей нет».
Держа под мышкой подарок, он медленно отворил дверь и встретился глазами с сидевшей за клавесином Соней. Девочка перестала играть, и они смотрели друг на друга, одновременно заливаясь краской. Как она изменилась! Лицо совсем другое — ярче, живей. И платье красивое — серое с голубым, а на шее белая косынка завязана…
— Здравствуйте, господин Непейцын! — сказала девочка, вставая.
И голос изменился — стал глубже, мягче.
— Здравствуйте, мадемуазель, — отвечал Сергей и сразу выпалил: — Вот для ваших бирюлек, чтоб в ящике не ломались. Я думал, вас нету, мне Маркелыч сказал. Хотел господину инспектору отдать.
— Ах, прелесть какая! — сказала Соня, беря и рассматривая шкатулку. Она еще больше покраснела, даже шея стала одного цвета со щеками. Потом решительным движением подняла глаза на Сергея и заговорила быстро-быстро: — Спасибо за коробку, но мне вчера только дяденька рассказал, как вы товарища из реки спасли. Это так прекрасно, что я всю ночь про вас думала!
— Да нет же, я бы его сам не вытащил, если б не мосье Шалье, французский учитель…
— Я знаю, — перебила девочка, — он вам помог, но ведь когда бросались спасать, вы не могли предвидеть, что учитель прибежит?
— Не мог… — согласился Сергей, чувствуя гордость, радость, смущение под восхищенным взглядом Сони.
Она поставила шкатулку за клавесин.
— Как хорошо вы играете! — сказал Непейцын.
— Я? Нет. Вот Маркелыча бы послушали.
— Он вас все учит?
— Сначала другой учитель, в Твери, потом Маркелыч прошлую зиму, а все лето сама экзерсировала. У отчима от первой жены клавесин остался.
— В деревне?
— В деревне я недолго жила, а потом в Ямбурге. Такой городишко противный… — Соня повела плечами, как от холода. — Хотите, я вам что нибудь сыграю, пока дяденька не вышел? Он что-то дописать хотел до прихода Степана Яковлевича.
— Кого?
— Степана Яковлевича Румовского. Не знаете? Как же! Он профессор и инспектор в Греческом корпусе. — Соня села за клавесин. — Ну хорошо. Я сыграю сочинение господина Моцарта, он в Вене живет, Маркелыч сказывал…
Через минуту Непейцын перестал думать, почему не знает Румовского, а только слушал резвые звуки и радостно смотрел в склоненное личико, на выбившееся из-под белого платочка маленькое золотое сердечко на шнурке, блестевшее на серой материн платья.
— Понравилось? — спросила девочка, кончив играть.
— Очень. Спасибо. Может, еще что-нибудь…
Сопя не успела ответить. Из соседний комнаты вышел Верещагин:
— A, Сергей! Вот для кого наша премудрость разыгралась.
— Посмотрите, дяденька, какую господин Непейцын мне шкатулку для бирюлек подарил!
— Хороша укладка. Неужто все Филипп?
— Так точно, господин подполковник. Я думал, они в отъезде, хотел вам отдать… — бормотал Сергей.
— Ну, ну… Идем ко мне.
Вошли в комнату, где когда то Верещагин экзаменовал братьев. Ни картинки, ни зеркальца, только книги теснятся по полкам.
— Вот что дядя твой прислать просит, — указал инспектор на пачку книг на краю стола. — Сочинение о Петре Великом вышло. Еще том Степан Яковлевич донести должен. Вот и он, кажись.
Раздались тяжелые шаги, потом кто-то произнес: «Ф-ф-у!» — сказал басом несколько слов Соне, и в дверях показался тучный мужчина в зеленом мундире с владимирским крестом в петлице.
— Вот те просимый волюм, — прогудел вошедший, чмокнув хозяина в щеку и достав книгу из кармана. — Здравствуй, мой друг, — ответил он на поклон Сергея. — Любимый ученик, чай?
— Почти что… Но юноша более склонный к древней гистории.
— Сказания героические знать надобно не хуже алгебры, — сказал Румовский, садясь и стирая, широкое лицо фуляром — Примерами Александра и Цезаря лучшие полководцы вдохновляются.
— Похоже, и астрономии не так тебе любезна, как бредни древние, — улыбнулся Верещагин. — Кончил ли перевод Тацита своего?
— Что ты! И торопиться не стану, ибо в нем предметы для размышлений черпаю. Хоть бы рассказ, как при злой тирании римской находились nobiles [15] кои стойкостью супротив зла ободряли сограждан. Ухитрись, переводчик, сыскать подобных в Академии! А над календарем астрономическим как раз сейчас тружусь. Нынче в два часа лег. Экономка моя за свечи утром укоряла… Однако слушаю записку твою.
— Прочти лучше сам. Не много ли для печатного объявления? — Верещагин передал другу исписанный листок.
15
Благородные (лат.).