Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую
Шрифт:
Боярин Борислав казался очень подходящей фигурой для этой роли не только киевскому князю, но и новгородскому посаднику Добрыне. Не раз бывавший в чужих краях, знающий иноземные языки и обычаи, он сумеет вести переговоры. Ну, а кроме того, воевода Борислав был опытным воином, находчивым, сильным телом и духом. Что тоже немаловажно, потому что небольшому отряду, после того как он покинет ладьи, придётся проехать и через половецкие степи и через земли иных, ещё неведомых народов. Вот почему воевода Борислав сидел на совещании у торгового гостя Садко.
После совещания господин Садко велел слуге оседлать своего любимого коня, горячего, тонконогого, золотистой масти Огонька. Он скакал с Торговой стороны, где размещался в красивом тереме Торговый Дом, на Софийскую. На Великом мосту, как обычно, было людно, но Садко, не обращая внимания на народ, скакал во весь опор. Иной раз кто-нибудь из прохожих намеревался было обругать нахала, но, разглядев всадника, молчком теснился к перилам, освобождая дорогу.
Настроение у Садко было отличное. Дела Торгового Дома шли успешно. Завязывались новые торговые связи, открывались новые рынки, которые Садко вскоре насытит своими товарами! Радовало Садко ещё одно дело, которое хотя и не сулило прибыли, но наполняло гордостью его душу. Новгородский купец Садко, сын корабельщика Сыты, как какой-нибудь князь, в подарок городу строил церковь. И где? В самом детинце, неподалёку от прекрасной Софии!
Время близилось к полудню. Каменщики, начинавшие свой трудовой день с рассветом, собирались пообедать. Они вытащили из плетёных корзин и пестерей приготовленную женами нехитрую еду. Послали мальчишку-подручного к воротам детинца, где обычно торговали квасом, велев ему притащить два больших кувшина. Теперь же, увидев подъезжающего на коне хозяина, все вскочили с земли, стянули с голов шапки. Говорят, с горы виднее, но молодой зодчий Твердислав хоть и стоял вверху на лесах, но, увлеченный, делом, не замечал никого и ничего. Он придирчиво разглядывал кладку башни, куда на верхние полати должна была вести лестница.
Эта церковь была первым каменным зданием, которое Твердислав строил сам, а не под началом зодчего Дионисия. Твердислав полюбил камень. Правда, он любил его не так, как его учитель грек Дионисий. В Византии, откуда Дионисий был родом, все строят из камня — и храмы, и дома. Дионисий не понимал, не чувствовал дерева. А для Твердислава дерево было первой и потому незабвенной любовью. Он тогда и сам еще был очень молод, когда впервые приобщился к трудному ремеслу зодчего. В Новгороде дерево в почете. И ему до сих пор дерево казалось непорочной юностью, требующей особой бережности. К дереву надо прикасаться осторожно, не вспугнуть его, не сгубить насильем, не обидеть нетерпеливой любовью. С деревом надо быть ласковым, как с ребенком. Оно — живое. И живое не только в пору, когда ещё стоит зеленым, уйдя глубокими корнями в землю. Оно живёт и после того, как его срубят, обтешут, обстругают. Оно живет и потом, когда из него построят дом или храм. Живёт и отзывается на людскую жизнь. В старину люди хорошо понимали это. Верили, что в доме обитает домовой. Считали, что это душа предка — отича, дедича. А Твердислав уверен — это живёт в доме душа дерева.
Но любовь к дереву не помешала Твердиславу полюбить камень. Не сразу пришла эта любовь. И тут — спасибо Дионисию! Это он научил Твердислава видеть в камне и цвет и будущие формы, которые может ему придать рука человека.
«Мы говорим: „Камень бел“. Но вглядись в него, он никогда не бывает белым, — говорил Дионисий. — Утром, когда восходит солнце, камень будто впитывает в себя зарю, накапливает её в себе. А потом, днём, когда всё кругом наполняется ярким светом, камень отливает прохладной голубизной». Это было так. Твердислав, чтобы убедиться в том, что камень по-прежнему хранит в себе солнечный жар, прикасался к нему рукой. На ощупь камень был теплым, даже горячим. Дионисий будто сорвал с глаз Твердислава пелену. Он и сам теперь примечал многое. К вечеру жар камня опять как бы выходил наружу. Уже и солнце не было видно, и тянулись по земле длинные, тени, а камень ещё берёг в себе набранное за день тепло, и жаровые его отблески, казалось Твердиславу, отражаются в вечерних облаках.
«Камень мёртв, но, коснувшись его резцом, ты можешь вдохнуть в него жизнь, как творец вдохнул душу в людей», — говорил Дионисий. Он сам был творцом.
Камень для строительства ломали за Ильменем. Когда Твердислав смотрел, как грузят его на ладьи там, в каменоломнях, и потом, когда он лежал, сброшенный беспорядочной грудой наземь, ему, ученику зодчего, и помыслить было боязно, что эти бесформенные глыбы можно поднять, сложить из них хоромы или палаты, как называл их учитель. Ведь это не дерево, которое по своей природе стремится ввысь. Камень не предназначен служить человеку. Так думал тогда Твердислав. Но вот за камень принимался учитель. Твердислав видел воочию, как под камнерезным его молотком рождалось нечто ни с чем не сравнимое, вдохновенное, живое. Камень на глазах менял свою природу. Он был тяжел, пока лежал на земле. А теперь, когда он превращался в стены, колонны, своды, он казался невесомым. Он не давил, не угнетал, а парил в вышине. И все же новая любовь рождалась медленно. Не скоро проникся ею Твердислав. Зато потом случилось так, что его любовь и дружба с камнем шла как бы помимо Дионисия.
Стены уже возвышались над землёй, когда посмотреть работу своего ученика приехал Дионисий. Учитель долго стоял в молчании. Здание было сложено из камня, но в нем сохранилось что-то от дерева — теплое, домашнее, присущее жилищам и храмам родины молодого зодчего, не совсем понятной греку Дионисию.
«Вы, русские, молодой народ, — задумчиво проговорил Твердиславов учитель. — Бурлят в вас силы юности. И вместо того чтобы терпеливо учиться у других народов, вы, переняв что-нибудь, сразу же пытаетесь делать все по-другому, по-своему. Это чувствуется во всей вашей жизни и в нашем деле тоже».
«Это плохо?» — спросил Твердислав.
«Я думал об этом, думал о тебе. Ты нарушаешь каноны».
«Разве это плохо?» — ещё раз спросил Твердислав.
«Не знаю, — уклончиво отвечал зодчий. — Сам бы я остерегся так поступать. Да у нас тебе бы и не позволили этого, — признался он. — Столетиями вырабатывались наши традиции и каноны. Я старался их раскрыть перед тобой. Ты был хорошим учеником. Но ты не только воспринял то, чему я учил тебя, ты увидел своё».
«Это плохо?» — в третий раз спросил Твердислав.
«Нет! — сказал учитель твёрдо. — У нас тебе бы это поставили в вину. Но я говорю тебе: „Ты прав! Ты больше не ученик! Ты — мастер! Иди своим путём!“
Но если, признав за Твердиславом право творить по-своему, Дионисий больше не попрекал своего бывшего ученика тем, что он нарушает каноны зодчества, то другой предмет, во взглядах на который они расходились, вызывал меж ними горячие споры. Началось это давно, еще в ту пору, когда Твердислав работал у Дионисия в подручных и зодчий упросил посадника помиловать его. Потом- он еще долго выговаривал своему упрямо молчавшему ученику:
„Мы, греки, говорим: „Упрямство — порок слабого ума“. Про тебя этого не скажешь. Бог наградил тебя и умом и бесценным даром избранных — талантом. Ведомо тебе это слово? Греки так называют людей, умеющих творить по-своему. Но и ум твой не принесёт тебе счастья, и талант свой ты погубишь из-за своего пристрастия к черни“.
С тех пор прошло уже немало времени, но и теперь, сойдясь за шахматами, старый зодчий и его бывший ученик продолжали старый спор.
„Я знаю, ты скажешь — тебя тревожит разорение и бесправие народа.