Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую
Шрифт:
Говорят, оно развратило и погубило даже великий Рим. И у нас в империи народ нищ и бесправен. Но так было всегда, сколько стоял мир. Так уж его сотворил бог. Один рождается“ царем, другой — рабом. И каждый должен подчиниться судьбе. Еще более древний, чем греки, народ — египтяне, строя свои пирамиды, пытались доказать, что устойчива только такая форма, когда внизу — широкое основание, а чем выше, тем — уже. Внизу — чернь, рабы-простолюдины, над ними — надсмотрщики, чиновники, еще выше родовитая знать, а на самом верху — император, которого египтяне называли фараоном — равным богу. И у вас, как и всюду, есть патриции, которых вы зовете боярами, лучшими людьми, есть купцы и простонародье, удел которого служить основанием пирамиды. Да, тем, кто внизу, трудно. Тягостна и беспросветна их жизнь. Таков удел рабов и простого народа. Но тебе-то какое дело до черни? Ты свободен и не беден. Ты наделен талантом, ты будешь строить дворцы и храмы, служа людям и богу. Вот каков должен быть твой путь».
Теперь, стоя на лесах, Твердислав смотрел с высоты на раскинувшийся внизу детинец. По его мощенным деревом дорогам двигались толпы народа, и Твердислав почему-то вспомнил свой спор с Дионисием и его слова о пирамиде египетского фараона.
Садко стоял внизу и, запрокинув голову, смотрел на поднимавшиеся из лесов стены новой церкви. Подумать только, этот прекрасный храм принадлежит ему, Садко, сыну корабельщика Сыты.
Сложенный из камня, он будет стоять здесь в Детинце, столетие за столетием, увековечивая память торгового гостя, почетного гражданина города Садко. А с чего он начинал?
Самые большие реки берут начало от маленьких ручейков. Садко тоже начал с малого. Выпросил у родни по крохам, по мелочам. Купил ладью — не такую, как были у батюшки, но всё же крепкую с набойными бортами. Загрузил её железной кузнью, подобрал гребцов-напарников и отправился в дальний путь. Плыли по неизведанным северным рекам. Могли в непроходимых болотах утонуть — не утонули. Могли в чащобном кустарнике заплутать — не заплутали. Вынесло их ладью к Дышучему морю, где обитает народ самоядь. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Славится пушными богатствами югра, дешево можно там взять драгоценные меха. А у самоедов взял их Садко совсем задаром. В обмен на железную мелочь, оплаченную сиротскими слезами, нанесли мехов полну лодку. Да каких! Спутники Садко — один от болотной огневицы сгорел, другой от дурной воды животом извелся, третий — едва дотянул до жилых мест и тут распродал свою долю почем-нипочем. А Садко выдюжил. Вернулся с товаром. В Ладоге повстречал варяжских купцов. Какими горящими очами глядели они на царственный мех горностая! Какими жадными руками мяли маленькие пушистые шкурки. Дули на ворс, пробовали на крепость мездру. Отдали шведы Садко все золото и серебро, какое было с ними, да еще написали пергамент, заверив его тут же в Ладоге печатью у посадника. А в пергаменте том было указано, что по предъявлению его Варяжский двор в Новгороде должен немедля уплатить Садко означенную сумму серебром. С этой удачи и пошло дело Торгового Дома Садко. Не раз потом отправлял Садко ладьи к Дышучему морю, но северный этот путь держал в тайне. Ни разу не нарушили клятвы, данной господину Садко, его кормчие, не проболтались гребцы. А что рассказывают они, как, например, бывший кормчий, ныне толмач, про ледяные горы, плавающие летом по Дышучему морю, про диких, безголовых людей, обитающих в том полуночном краю, так это пускай. Так велел им говорить хозяин Садко Сытинич.
Повесть наша приближается к концу. Мы прощаемся с Новгородом, с торговым гостем тороватым купцом Садко. Хочу только добавить ещё несколько слов о новгородских плавателях. В былинах нет упоминания о том, что Садко плавал на дальний север. Но летопись сохранила сведения о новгородских корабельщиках, добиравшихся до Белого моря, которое они из-за приливов и отливов очень образно назвали Дышучим. От новгородцев дошли до нас единственные в, мире известия той эпохи о жизни народа, который раньше называли самоедами, — о ненцах.
А что касается баек, которые рассказывали корабельщики, то, может, просто хотели они потешить слушателей, похвалиться собственной отвагой. А может… Мы знаем миф о сладкоголосых сиренах, чуть было не заманивших к себе аргонавтов, отправившихся за золотым руном, об одноглазых великанах циклопах, стерегущих сокровища, о гидре-чудовище с телом змеи и девятью головами, которую убил Геракл, и многие другие. Кто знает, может быть, эти рассказы об опасностях, подстерегающих смельчаков, были попыткой отпугнуть конкурентов, сохранить в тайне маршрут выгодного торгового пути?
23
Когда нам нужно послать привет родным или друзьям, находящимся в другом городе, или какое-нибудь сообщение по работе коллегам, мы поступаем очень просто: идем на почту, покупаем открытку или конверт с маркой и отправляем письмо. Надо только написать адрес и отправить письмо. Через определенный срок почтальон доставит письмо адресату. А как поступали в подобных случаях современники наших героев?
Вот у причала стоит готовая к отплытию ладья. Уже гребцы погрузили товары, уже заняли свои места пассажиры. Но вот, кажется, еще один, он торопливо поднимается по сходням. Нет, это не пассажир. Человек подошёл к кормчему, поклонился, достал из-за пазухи свёрнутую трубочкой бересту.
Готовится к отправке торговый караван, санный обоз. И опять перед отправкой к купцу с поклоном человек с берестой. Так, мол, и так. Будь добр, передай по указанному адресу. Очень нужно. Ну, а если срочная весть, то с берестой поскачет гонец. Да, во времена наших героев на улицах не висели почтовые ящики. Не было и почтового ведомства. Но письма доходили исправно. Вы сами в этом убедитесь, когда прочитаете ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЮ ГЛАВУ — «ВАМ БЕРЕСТА. ПОЛУЧИТЕ!».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
«ВАМ БЕРЕСТА. ПОЛУЧИТЕ!»
В окошках ещё висело серое рядно раннего рассвета. Мглистую тишину прорезал петушиный крик и будто рассыпался, раскатился во все стороны певучей разноголосицей. Потом защёлкал кнутом пастух, и слышно было, как протопало по бревенчатой мостовой стадо. Добрыня просыпался рано. По привычке. Его теперь не ждали неотложные заботы наступавшего дня. Но он, едва открыв ото сна глаза, всё равно, поднимался. Стараясь не скрипнуть половицей, потихоньку притворив дверь верхней горницы, где ещё спала жена, спускался по лесенке.
По утрам он бывал особенно не в духе, будто маялся в ожидании чего-то. Если бы спросил его кто, чем он недоволен, Добрыня, наверное, не смог бы ответить, В самом деле, только жить и радоваться. И нужда не докучает — дом, как говорится, — полная чаша, и хвори не мучают. А вот томился, будто кто-то вынул душу, и осталась на ее месте пустота. А томился и маялся Добрыня оттого, что был не у дел. Дела, конечно, находились. И большое боярское подворье с теремом и многими службами в Новгороде, и богатый терем в Киеве, и имения с селами — здесь на Новгородской земле и на Киевщине — требовали забот и хозяйского глаза. Добрыня сам проверял составленные управителями счета расходов и доходов, отдавал нужные распоряжения. Да и по хозяйству сам доходил до всего. Заглядывал в конюшню, где в прохладе пахло сеном и мерно жевали вычищенные, выхоленные кони. К коням Добрыня был особенно заботлив. Приставленным к ним челядинцам было строго наказано ухаживать за лошадьми с усердием. Но боярин и сам не ленился проверить, сколько засыпали конюхи овса, проследить, чтобы не опоили разгоряченное животное нерадивые холопы. И иной раз просто выйдет на высокое крыльцо терема, стоит и смотрит, как конюхи проводят перед ним одного за другим коней. И ещё полюбил он на старости лет одно занятие — самолично сажал и пестовал цветы. Запах земли напоминал о чём-то очень давнем, казалось бы, навсегда позабытом — об отчем доме в селе под Любечем, об отцовской пашне. С тех пор Добрыне не приходилось ни пахать, ни сеять, ни собирать урожай. И нивы, зеленеющие молодыми всходами или жёлтые от отяжелевших колосьев, он обычно видел мельком, когда скакал на коне — мимо или прямо по изуродованному, орошенному кровью полю. А теперь он любит вот так рано утром — ещё не пивши, не евши — выйти из дому. Пересекал двор и, свернув с мощенной тесинами дорожки в сторону, шёл проведать свои цветы. Он замечал, как вытянулся за ночь крохотный росток, как налился бутон, и радовался этой жизненной силе.
Иной раз подумывал Добрыня, не переселиться ли в стольный, где у него тоже был терем, правда более старый, чем этот, но и более богатый. Подумывал, но оставался в Новгороде. Может, держала его тут поблизости могила сына, а может, просто понимал он, что в Киеве, где столько лет он вершил судьбы Руси, сейчас ему будет ещё более одиноко, чем в Новгороде. Из сверстников Добрыни многих уже не было на свете, иные так же, как и он, доживали век на покое, нянча внуков.
Этот день тянулся для Добрыни особенно тягостно. Почему-то вспомнилось всё худое, досадливое. Захромала любимая лошадь Звёздочка — угольно-чёрная, с белой отметиной на лбу и по-девичьи ласковыми глазами. Должно быть, занозила ногу. Но конюхи не смогли отыскать занозу, и теперь Звёздочка совсем занедужила. Управитель докладывал: в южных вотчинах из-за засухи хлеб не уродил, а цену купцы, промышляющие хлебной торговлей, всё равно дают малую. Ну что тут поделаешь — не самому же Добрыне везти хлеб на торг. А ещё — Ядрейка. После безвременной гибели сына Добрыня всё больше привязывался к внуку. Радовался, что не оборвётся их род, корнем которого считал себя. И вот Ядрейка не пожелал жить в Новгороде при деде, заскучал, уехал в Киев. Добрыня не перечил ему. Отпустил так же, как когда-то отпустил сюда в Новгород сына Константина. Да по правде говоря, он и сам не видел в новгородской жизни ничего, что могло бы прельстить молодого, полного сил юношу. Новгород как был, так и остался городом торговым, купеческим. Жил богато — ничего не скажешь. Но ведь Ядрейка не в купцы собрался. Внук Добрыни прежде всего должен быть отважным и умелым воином, защитником родной земли. А тут, в Новгороде, какая воинская наука. Новгородские бояре все так же, как и прежде, сойдясь на вече, спорят и голосуют кто кого перекричит. Иной раз дойдёт до рукопашной. Подравшись на мосту, скинув кое-кого в волховские волны или убив до смерти, разойдутся по домам. Вот и все дела. Потому и отпустил Добрыня внука в Киев, который из века в век, из лета в лето ведёт нескончаемую борьбу со степью. Отпустил. А сердце болело. И каждый раз, как задерживались вести из Киева, Добрыня беспокойно ворочался по ночам, задремав, просыпался от страшных снов.