Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую
Шрифт:
— Бог миловал. — Но всё ещё стояла, не отпуская Алёшиной руки. А потом опять еле слышным шепотом: — Не бойся, господин. Если схватят, говори, к Улите пришёл. Запомни, меня Улитой кличут. На себя приму.
Алёша притянул к себе девушку, погладил: по волосам, по горячей щеке, поцеловал в пересохшие губы. Она еле выдохнула:
— Ступай!
Держа в руках сапоги, Алеша поднялся по ступенькам. Мамка, не скрипнув, отворила двери в Еленину светлицу. Ее совиные глаза глядели на Алешу с ненавистью.
— Окаянный! — сказала мамка. — Что же ты делаешь, окаянный! Узнают Петровичи — голову ей отрубят и к ногам твоим кинут. Не этого ли ты ждешь? — И вдруг, сникнув, упала на колени, хватала заснеженные полы Алёшиной шубы, целовала подол кафтана. Молила: — Господин хороший, не губи девицу! Присылай сватов!
— Молчи, кормилица, — ровным голосом сказала Елена. — Нет на нем вины. Я сама его позвала! Ступай! Потом поможешь Улите его проводить.
Вот она стоит перед ним, его Елена. Косы распустила. Льняные волосы покрывалом укрыли спину. Серые глаза глядят бесстрашно и радостно. А Алеша-то то ли продрог сильно, ожидаючи, пока вспыхнет в окошке светлицы обещанная звездочка, то ли слова кормилицы пали камнем на душу — только холодит что-то внутри, пробирает мороз по коже. А Елена подошла глаза в глаза. Обняла. Дунула на свечу.
Не уберегли Петровичи свою сестричку, единственную, любимую. Да и как было её уберечь, своевольницу? То сидит в своей светелке, вышивает золотыми нитями шелковое покрывало на икону божьей матери для новой церкви, то вдруг забросит шитьё, кликнет холопов, свистнет псам, вскочит на коня и поскачет с борзыми в лес, на охоту.
Лес густой. Тропы обманные. Трудно ли заплутать, заблудиться? Вот уже и лаю собачьего не слыхать — борзые умчались вдогонку за зверем. Вот уже и голосов людских не доносится — на другом краю леса аукают Елену охотники.
Ускакала по лесной тропе от охотников, торопила коня. Теперь едет шагом, кружит по елевому чернолесью, по сосновому бору, по дубовой дубраве, по осиновой чащобе. Вот как может завести леший.
— А может, леший тут ни при чём — сама себя девица закружила.
— Что ты, верный конь, спотыкаешься? Или беду почуял? Или дорога не туда, куда надобно, ведет?
Может, и конь не спотыкался — всадница сама спешилась.
Стоит, оглядывается, прислушивается. Так и есть! Совсем близко! Голос ласковый.
— Жизнь моя, Алёнушка! Где ты?
А она в ответ ни слова. Сердце будто кто в кулак сжал. В руках дрожь. Смелая девица, а испугалась. Может, и правду это леший? Любит он вот так звать людским голосом — вглубь заманивает. Пойдешь на зов, а там кусты колючие лапами за подол цепляют, чмокает под кочками чёрными губами топь… Так и будет водить, пока совсем не забьёт памороки — затуманит память, заморочит.
А потом выйдет навстречу — косматый, борода зелёная. Как захохочет на весь лес! Страсть как боязно! Вот у них на улице живёт Варвара Дурочка. Бегает весь день, распустив косы, да хохочет беспричинно. А то плясать начнёт. Вся — драная. Глаза — пустые. А говорят, была красивая девица. Вот и понравилась лешему. Как-то пошла она в лес и отбилась от подруг. Кричали они ей, кричали, но так и не дождались ответа. Испугались и убежали. С того дня и лишилась Варвара разума. Потом уже повстречали ее в лесу бортники, ходившие за медом. В такую даль зашла, что и помыслить страшно. Не иначе как это леший её заманил.
Нет, Елену никто не заманивал. Это она сама сказала доброму молодцу Алёше Поповичу: «Приходи к чернолесью. Ждать тебя буду!»
— Алёнушка, жизнь моя!
Вот он, свет Алёшенька. Бросил поводья, схватил, обнял, понес на руках, сам не зная куда.
Могла бы уберечь девицу верная кормилица. Уж она бы за свою любимицу постояла. Набросилась бы лютой медведицей, разорвала бы в клочья. Но она поздно спохватилась. Услыхала как-то в сонной ночной тиши, как скрипнула лестничная ступенька. Не поленилась, вскочила с одра своего, зажгла свечу — и к Елене в светелку. А там — ночной гость! Кинулась было к дверям! Закричать хотела на весь дом:
— Лука! Матвей! Бегите быстрей! В дом ваш вор забрался! Хватайте его! Вот он! Вот он! Без кафтана — я кафтан прибрала! Без меча — я меч унесла, В одной рубахе белой, в одной рубахе смертной.
— Бейте его!
— Колите!
— Рубите! Убивайте, пока солнце не взошло!
Ночного вора, да ещё в своем дому можно убить без суда и следствия. И вины за убийство не будет. Это всем известно. Только — сразу, с ходу, сгоряча. Конечно, если схватят его, свяжут, скрутят, да еще дотянут, пока солнце взойдет, тогда уже надо его в суд вести и там судить. А убивать нельзя. Так бегите же скорей! Лука! Матвей!
Шевелила губами мамка без крика, без звука! Понимала: прибегут, схватят, убьют этого разбойника, ночного вора, душегуба. А Елена? С ней-то что будет? Позор-то какой! Перед братьями, перед челядинцами-холопами! Перед всем городом Ростовом!
— Елена, Елена, что ты натворила!
Ах, как жалела мамка, что раньше не углядела — пока ещё не дошел он до Елениной светелки. Вот тут бы его схватить! Пусть бы искололи его мечами в решето, изрубили саблями на куски, голову с плеч снесли и, скрутив за волосы, кинули псам! Это пока он сам по себе был — без Елены. А теперь-то что делать, когда они — одно целое.
Ах, как корила себя мамка, что слепа была, ничего не видела! А что было видеть? В дом к Петровичам Алёша, не хаживал. По гостям, куда Елена зачастила, мамка не ездила. А если и приезжала иной раз, то сидела в людской избе, дожидаясь свою зоречку, а оттуда Поповича не видно было. И всего, что могла теперь сделать мамка, — это оттаскать за косы девку-челядинку, потатчицу, через которую сносилась Елена с Поповичем. Уж и била её, била мамка — девку-негодницу. За косы возила, волосы выдирала, носом об стол стукала — кровь пускала. А толку-то что? Душу немного отвела — вот и всё. И сама же должна была помогать Поповичу, чтобы не застали его ненароком братья, не увидели ночной, порой холопы. Иной раз у кормилицы и отсиживался Алёша, дожидаясь, пока можно будет уйти незримо. И теперь, не меньше прежнего, ненавидела мамка Алёшу, хотя и берегла его голову.
Лежит Алёша в светелке Елены на девичьей её постели, на мягкой перине, на пуховой подушке, Но ещё мягче, чем на подушке лебяжьего пуха, на руке у любимой. До чего же сладко! До чего же тяжко! До чего же страшно! Не за себя — за любовь свою. Не идут из головы слова, сказанные мамкой. Ещё накаркает беды старая карга. Алёша теперь, как самый темный смерд из лесного села, всего боится — дурного глаза, вороньего гая, бабы с пустым ведром, мышиного шороха…
Пора.
Надо идти.
Разнять кольцо Елениных рук.