Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую
Шрифт:
Подняться.
Взять сапоги в охапку, шубу.
Прокрасться во тьме вниз по лестнице.
Приманить псов, чтоб не тявкнули.
Одарить сторожа, чтобы молчал.
А Еленины руки крепко обхватили Алёшину шею. Не разнимается кольцо, как тот стеклянный браслет, который или носи, или разбей.
— Родная моя! — шепчет Алёша. — Пора. Слышала, что мамка сказала: «Хочешь, чтобы братья голову ей отрубили и к ногам твоим кинули!» Я боюсь.
— А я не боюсь, — говорит Елена. И ещё крепче обнимает. Алёшу же все больше страх разбирает. Зачем только он послушался, зачем позволил любимой удержать себя. Зачем не ушёл. Надо было в темной темноте, тихо-тихо. Надо было, ах надо было!
Вот стоит Лука с топором в руках. Рядом с ним Матвей с чурбаном-колодой. А вот и Еленина голова, глядит раскрытыми очами, шепчет: «Алеша, Алешенька!» А Лука, нет, это Матвей взял её за волосы, раскрутил и кинул. Катится голова вниз по лестнице, со ступеньки на ступеньку — стук-стук-стук.
— Алеша, — шепчет Елена, — проснись. Алёша!
Просыпается Алёша в холодном поту. Елена трясёт его за плечо. В дверь стучит мамка. Проползла в щель:
— Да что же это ты делаешь, проклятый? Или и впрямь её погубить задумал! Рассвет! Холопы вот-вот печи начнут топить! — Сунула в руки Алёше шубу. — Скорей! Скорей! — И на прощание: — Присылай сватов, окаянный!
Давно бы послал Алёша сватов. Только ведь не отдадут Петровичи ему своей сестры. Ни за что не отдадут. Сватов опозорят. Алёшу на весь город ославят. Да ещё и Елену замуж выдадут против её воли, а если упрётся, свезут в монастырь, постригут в монахини. Умыкнуть её, украсть, увезти без согласия братьев и обвенчаться с ней где-нибудь. Это, конечно, можно. Но тут Елена уперлась. Не потому, что не хочет выходить за него без согласия братьев, — крови боится. Знает: не простят знатные ростовские бояре Лука и Матвей Поповичу увоза сестры. Теперь только смерды где-нибудь в глухих селах умыкают девиц по сговору, по-древнему ещё языческому обычаю. И священники в церквах попрекают их за это в своих проповедях и грозят им небесными карами. Сыграв свои бесовские свадьбы у воды, приводят все же потом нечестивцы своих невенчаных жён в церковь. Иной раз даже уже с приплодом. Заодно и венчаются, и младенцев крестят. Но то ведь смерды. Алёша, конечно, обвенчался бы, как положено по христианским законам. Нашел бы среди своих друзей священника, готового обвенчать его с Еленой без благословения братьев. Но все равно Петровичи не оставят дела без отмщения. Искать будут Алёшу, чтобы смыть позор кровью. Вот почему не согласна Елена на увоз. Все ждет, сама не зная чего.
Совсем закружился Алёша со своей любовью. Ходил по городу, оглядываясь. Присматривался, прислушивался. Все казалось ему, что вышла из тьмы на свет их с Еленой тайна. Глянь кто не так, улыбнись не к месту, и пронзит Алёша своим мечом обидчика.
А жизнь между тем шла своим чередом. И ростовчанам было не до Алёши с Еленой. Занимали их другие дела.
Город свой считали ростовчане древним и потому старшим над другими городами — и Суздалем, и тем более Владимиром, который и вовсе был суздальским пригородом. Испокон веку младшие города подчинялись старшим. Как приговорит ростовское вече, так порешат и суздальцы, не говоря уже о владимирцах. Теперь же всё по-иному. В Ростове свой князь. В Суздале с Владимиром — свой. У каждого дружина и городские полки. Кто сильней, тот и старше. И так все обернулось, что нынче уже ростовскому князю приходится оглядываться на своего суздальского родственника. У суздальского князя шла между тем распря с Новгородом из-за неподеленных земель. Ростовский князь обижался аа суздальского родственника, норовившего и его втянуть в свару, и серчал на своего дружинника Алёшу Поповича, который в последнее время не думал вместе с князем думу — то есть не вникал в дела и даже ко двору не ездил.
Алёша и правда думу с князем не думал — не до того ему было. Но о князе не забывал, чуть не каждый день вспоминал его. Потому что, как утопающий хватается за соломинку, так и Алёша пытался ухватиться за княжескую руку. Надумал он было просить князя, чтобы тот посватал у Петровичей Елену. Уже совсем было собрался во дворец. Велел Торопку седлать коней. Но потом сел на стулец с подлокотниками и задумался крепко. Пенял: зряшное это дело. Петровичам, коренным ростовским боярам, и князь не указ. Они этого князя к себе не звали. И ждут они, не дождутся, чтобы спихнуть его отсюда. То с суздальским князем пересылаются, гонцами обмениваются, письмами, то с южными-князьями. Нет, князь неподходящий сват, плохой помощник в трудном Алёшином деле.
Торопок доложил, что кони оседланы, ждут. Но Алёша только рукой махнул — уйди, мол. Торопок пожал плечами, вышел. Но вскоре опять заглянул в горницу.
— Тебя человек спрашивает.
— Какой ещё человек?
— Письмо привёз.
— Веди, — приказал Алёша.
Нежданный гость оказался киевским купцом. Письмо было от Алёшиного друга Данилы.
— Да сам-то он где, Данила? Всё ещё в Царьграде или уже вернулся в Киев? — спросил Алеша.
— В Киеве, — отвечал купец. — Боярин самолично передал письмо, велел вручить в собственные руки.
Щедро наградив гостя, Алёша велел Торопку накормить, напоить его и, если надо, устроить на ночлег. И как только тот вышел, развернул свёрнутую трубкой длинную полоску бересты.
«Дорогой друг! — писал Данила. — Воротясь из Царьграда, услышал я от общих наших знакомых, что ты вместе со своим князем перешел из Переяславля в Ростов. Не знаю, радоваться этому или огорчаться. Жизнь становится все сложней и сложней, и всё труднее уберечь душу от страшного греха — пролития братской крови. Хочу надеяться, что на севере ты будешь делать все во благо родной земли, как делал это на юге. Да помоги тебе бог!»
Я не берусь утверждать, что письмо Данилы было составлено именно в таких выражениях. Но смысл его, мне кажется, я передаю более или менее верно.
«Что касается меня, — писал Данила дальше, — то ты знаешь давнюю мою мечту…» — тут Алёша улыбнулся, не дочитав. Ещё со школьных лет знал он эту мечту Данилы — надеть рясу и зажить смиренным иноком в тихой обители. Однако, едва окончив учение, Данила, как и Алёша, надел кольчугу и взял в руки не крест, а меч. Не раз сводила их на жизненных перепутьях воинская судьба, и всегда Данила клялся, что это его последний поход. Вот и сейчас читал дальше Алёша, «…люди, обитающие в далеких друг от друга землях, разговаривающие на разных языках, молящиеся разным богам, ищут одну и ту же истину — как жить человеку, чтобы не творил он зла и несправедливости, чтобы был наполнен любовью к своим ближним и счастлив. Теперь же, когда я смог своими глазами увидеть многие края и земли, я еще больше думаю об этом. И если судит господь и я, наконец, войду в обитель, то останусь в ней навек и попытаюсь поведать людям, что увидел и узнал, о чем передумал». Вот что писал старый друг Данила Алёше. А в самом низу письма, где уже кончалась длинная, свивающаяся в трубку полоска бересты, приписал Данила ещё несколько слов. «В Царьграде встретил я Илью Муравленина. Он был там с нашими войсками, которые были присланы на подмогу ромейскому императору. Илья мне очень обрадовался. Мы вместе с ним ходили по городу, столь прекрасному, хотя и непохожему на наш Киев. Не знаю, дошла ли до тебя весть, что Илья и у греков приобрел любовь и…»
Я должна тебе сообщить, дорогой читатель, что Алёша не дочитал письма Данилы до конца. Хотя и рад был за Илюшу. Так и с нами бывает — собственные беды и радости заслоняют от нас беды и радости даже близких наших друзей. А обрадовался Алёша потому, что когда прочитал он в Данилином письме имя Ильи, то его вдруг осенило, Илюша! Илья Муравленин, прославленный на всю землю храбр! Вот кого пошлёт Алёша сватом к Петровичам! Его и Добрыню!
Уж таким-то сватам не посмеют Петровичи отказать от двора без серьезной причины. Добрыня кого хочешь уломает, уговорит. А Илюша, тот будет стоять насмерть! Обрадовался Алёша, закричал громким голосом, зовя Торопка. Не успел тот заглянуть, Алёша уж ему навстречу:
— Седлай коней! Быстрей седлай!
Хотел было Торопок сказать господину своему: что же эта, мол, у тебя семь пятниц на неделе. То — седлай. То, — назад поворачивай. То — опять седлай. Этак мы далеко не ускачем. Но взглянул на радостное Алешино лицо, какого давно уже не видал у своего хозяина, и ничего не ответил, а бегом побежал на конюшню.
Скакал Алёша, летел по ростовским улицам. Об одном знал, об одном помнил: сообщить Елене, что и вправду пришлет вскоре сватов! Только как ее сейчас повидать, Елену? Не в терем же к братьям Петровичам влететь птицей. Впрочем, он на радостях и на это готов был. Вот сейчас за углом знакомые ворота. Завернуть, войти, обнять этих чурбанов нетесаных, супрунов неулыбчивых, дуроломов дубовых. Чёрт с ними! Всё-таки они братья её, Елены. Но в ворота дома Петровичей Алёша так и не свернул. Промчался дальше. По улицам, по переулкам — в княжеский дворец. Не за тем, чтобы с князем думу думать, у него своя дума была. Из дворца то и дело скачут гонцы, и Алеша надеялся таким образом с оказией переслать поскорей письма Добрыне и Илюше. Правда, надо еще знать, где они сейчас, Алешины верные друзья. Ну, Добрыня, скорей всего, по-прежнему посадничает в Новгороде. А вот Илья… «Что там писал Данила про Илюшу? — пытался вспомнить Алеша. — Илья был с ним в Царьграде. Сам Данила уже вернулся. Может, он и об Илье знает, где тот теперь находится».