Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую
Шрифт:
Может, ещё чего интересного поведал бы холоп, да с крылечка избы, где обедало княжеское семейство, сбежал княжич. Крикнул челядинцам, чтобы быстро готовили в дорогу сани, на каких везут подарки. Их всего-то трое с теми самыми, что под звериной клеткой. Князь-батюшка велел ему скакать с малым обозом вперед. Предупредить хозяина, что гости подзадержались в пути, но уже близко. Ну и подарки свезти — и зверя этого, пардуса, и все прочее.
Взлетели на коней молодые дружинники, радуясь, что можно уйти по-быстрому от ползучего обоза. Возницы на санях хлестнули коней. Холоп-половчанин, который весь путь шел пеший за звериной клеткой, теперь тоже вскочил на сани, примостился кое-как. Сани рванулись вперёд. Брызнули вразлёт снежные комья. Замелькали по сторонам стволы деревьев. Засвистел в ушах ветер. Холоп, цепляясь за клетку, видел: зверя всколыхнуло, встревожило. Он вскочил на ноги, вскинул голову. На ухабах встряхивало и кидало то на один бок, то на другой. Зверь старался устоять. Кошка небось выпустила бы когти и зацепилась покрепче. Пардус же не умел ни поджимать, ни выпускать когти по-кошачьи, как не сумела бы собака. И лапы его скользили беспомощно по дощатому полу клетки.
Князь добрался до места назначенной встречи вслед за сыном. Когда перевезлись по неровному в темных проталинах льду через реку, провожатый сказал:
— Гляди, князь, вот она — Москва.
По холму от самого берега взбегал вверх сосновый бор. Сосны, ровные, одна в одну, уходили своими золочеными стволами в самую высь к синему небу. И все вокруг дрожало, и искрилось, и источало густой смолистый дух. А в этом подбежавшем к реке бору стоял свежесрубленный терем. Просторный, высокий, он словно тянулся ввысь следом за соснами своей островерхой кровлей и также светился золотисто слюдяными окошками. А вокруг терема лепились людские избы, службы, амбары…
— И впрямь красна Москва! — промолвил князь и подумал завистливо, что Юрий Долгорукий счастливо выбрал сельцо для своего подворья. Вспомнил о своих сожжённых и разграбленных теремах и сёлах и вовсе расстроился.
И потом всё время, пока гостил Святослав у Юрия, его не покидало завистливое чувство. Он думал о том, что в этих глухих лесных краях живется людям спокойней. Здесь не знают, как в южных княжествах, постоянных половецких набегов. Да и вообще здесь, в отдалённости от городов, за которые сражаются и воюют меж собой князья, каждый день не грозит человеку новой нежданной бедой. Потому и тянется сюда народ. Бросая земли отцов, уходит куда глаза глядят, обживает новые места.
Поинтересовался было князь у Юрьевых челядинцев кто откуда. Оказалось, местных, тех, что искони живут здесь на отчих землях, не так уже много. Народ всё больше пришлый, забредший сюда в поисках своего немудреного счастья.
«Сам бы, кажется, ушёл, да некуда, — думал князь. — Смерду что — ни именья у него не нажито, ни хором. Поднялся, и дело с концом. Не всё ли одно ему, где пахать пашню, на земле какого князя или боярина ставить свое нехитрое жилье».
Село росло на глазах.
И на самом холме, где находился княжеский двор, и пониже по-над берегом реки с раннего утра до позднего вечера весь долгий весенний день стучали плотницкие топоры. Летела щепа, устилая белым древесным ковром влажную в черных проталинах землю. Поднимались одна за другой избы, тянулись рядками вдоль по берегам, образуя посад, где селились и эти самые — плотники, и гончары, и кузнецы, и кожевенные мастера, и прочий работный люд.
А вокруг холма углубляли старый ров, насыпали валы, поднимали высокие стены с башнями и бойницами, с въездными воротами. Видно, Юрий, не надеясь на мирную жизнь, городился — ставил новую крепость.
Хозяин радушно встретил гостя. В просторной гриднице с утра столы были уставлены снедью. Обговорив все дела, весело пировали хлебосольный хозяин и его гость. Пировали вместе с князем и Святославовы бояре и дружинники. А вместе со всеми — и поп-грамотей.
Крылатая фраза вертится, как двухцветный пропеллер на бумажной детской вертушке. Не знаешь, как и сказать — «капризен случай Истории» или «случаен её каприз». Читаем добросовестный перечень потерь, которые причинили князю его противники. Подсчитаны сожжённые стога хлеба, угнанные табуны коней, пропавшие бочки мёда и корчажки вина… Каким образом попал этот «бухгалтерский отчет» об уроне, понесённом княжеским хозяйством, рядом с которым промелькнуло сообщение о Москве, в летописный свод? Это нам неизвестно. Но если бы не записки спутника Святослава, сопровождавшего своего князя в поездке, мы бы, наверное, не узнали, что Москва уже существовала в то время, что была она красным, то есть красивым, селом, которое полюбилось Юрию. Обратил своё внимание на это село суздальский князь, конечно, не только из-за его красоты. Такой расчетливый и дальновидный властитель, как Юрий Долгорукий, прекрасно понимал, что село, стоящее на пограничье его суздальских владений с черниговскими и рязанскими землями — отличный опорный пункт. Не зря, овладев приглянувшимся ему селом, он тотчас принялся возводить вокруг него кремль — укрепления. Через десять лет Москва, как известно, была уже обнесена высокими деревянными стенами, окружена рвами, как и полагается крепости. Но автор записок упоминает о месте встречи своего князя с Юрием — селе Москов — мимоходом. Так и кажется, что он был бы более доволен, если бы Юрий пригласил новгород-северского князя к себе в Суздаль. Позвал в село Москва — что ж, и на том спасибо.
Кто же он — сам автор записок? Читая его простодушные сетования, мы видим, что он искренне огорчен бедами своего князя. Но больше всего возмущен и разгневан он тем, что противники Святослава посмели разграбить, «облупить», как он выражается, церковь. Можно думать, что он из духовенства — священник или монах. Но кем бы он ни был, остается только, хоть и с опозданием на несколько веков, поблагодарить пребывающего в безвестности спутника Святослава, который как бы прислал нам первую весточку из Москвы. Записки его остались в веках как первое упоминание о будущей столице нашей Родины. И когда заводят речь о начале Москвы, вспоминают и Святослава, его приезд на встречу со своим властительным союзником Юрием Долгоруким, основателем Москвы. Вот, пожалуй и все, чем прославился этот не очень удачливый князь, один из многих — и снискавших своими делами себе славу и ничем не примечательных — князей, носивших это любимое на Руси гордое и звонкое имя.
Пребыванием в гостях у Юрия Святослав, по-видимому, остался доволен. Спутник его сообщает, что в честь приезда гостя хозяин устроил пир, продолжавшийся четыре дня. С гордостью упоминает он о дарах, которые Святослав привёз своему союзнику и покровителю.
Интересно, обрадовался привезенным дарам Юрий? Не правда ли, ничего себе подарочек — этот самый пардус — зверь, похожий и на собаку и на кошку! Впрочем… был ли зверь? Один историк, с которым я завела разговор об этом, сказал: «Летописец упоминает пардуса в числе прочих даров. Скорее всего, это просто был мех. В ту пору было принято дарить меха». Может, это так и есть. И вёз княжич Олег вовсе не живого пардуса, а шкуру. Но мне не хочется так думать. Да и потом, кажется мне всё же, что зверь был! Был живой зверь! Подумаешь, шкура! Эка невидаль для русских людей, торговавших в ту пору мехами чуть ли не со всем светом. Белка, соболь, бобер, горностай… не говоря уже о других мехах. Нет, мне думается, не стал бы летописец выделять в числе прочих даров эту шкуру, даже если бы и привезли её Юрию в подарок. А вот живой зверь был диковиной, которую он счел нужным отметить. И ещё: на одной из старинных фресок, сохранившихся с тех времен, в киевской Софии, изображена сцена княжеской охоты. В погоне за волком скачет на коне охотник с копьем в руках, а впереди него, как собака, бежит поджарый зверь с гибкой кошачьей спиной. Он очень похож на нашего пардуса.
И теперь, когда случается мне проходить или проезжать по Каменному мосту, я невольно представляю себе синий весенний день, потемневший с проталинами лед на Москве-реке, золотоногий сосновый бор, от которого и произошло, вероятно, название самой старой въездной башни Кремля — Боровицкие ворота. На этом месте и возводились тогда первые укрепления Москвы.
…Летела под плотницкими топорами щепа, вставал над валом острозубый частокол, поднималась ввысь бревенчатая башня с бойницами… А примерно оттуда, с той стороны, где возвышается теперь каменный клуб кинотеатра «Ударник», однажды подкатили простые смердьи сани, на которых стояла большая деревянная клеть. Чудной зверь, похожий на кота и на собаку, перепуганный и утомленный быстрой ездой, злобно щуря желтые глаза, заворчал глухо и печально.
На улице Горького, на Советской площади сидит на коне вылитый из черной бронзы тот, кого принято считать основателем Москвы — князь Юрий Долгорукий. А чудного зверя тоже можно увидеть в Москве не бронзового — живого. В зоопарке. Я как-то пошла в зоопарк. Пошла не с сыном, как ходила обычно, не с друзьями — одна. Почему-то в этот раз мне захотелось пойти туда одной.
Разрисовывая елочками ровную гладь воды, по розовому от заката озеру плавали зеленопёрые утки. Слониха, нагибая серый, похожий на шланг пылесоса хобот, тянула рыжий песок, а потом, вскинув хобот вверх, поливала песчаными струями тёмную спину. Белый мишка с пожелтевшей за лето, свалянной шерстью смешно выпрашивал подачки. Но я, не останавливаясь, шла дальше по направлению стрелки «к хищникам».
Вот он — пардус, или, как теперь его называют, гепард. И вправду чудной — и на кошку похож и собаку чем-то напоминает. Ходит за железными прутьями из угла в угол, туда-сюда, как маятник.
Табличка на загородке сообщала: «Гепард. Семейство кошачьих. Водится в Австралии и в Африке. На территории Советского Союза встречается в Южной Туркмении. Ввиду малочисленности промыслового значения не имеет».
Немолодой толстяк в белом костюме громко рассказывал своей спутнице, что в Москве строят новый зоопарк. Огромный. Звери там будут жить почти как на воле, ещё даже лучше. Но чудной зверь, не имевший промыслового значения, видно, ничего об этом не знал и продолжал свой бег. Из конца в конец, туда-сюда, как заводной. В жёлтых глазах его была печаль.