Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую
Шрифт:
Гуляет по Руси это страшное слово — усобицы, вражда.
В стене окошко величиной с ладошку.
Солнечный луч золотой спицей пронзил стену. Повис невесомо и косо, воткнулся острием в дубовую столешницу, высветлил лежащий на ней жёлтый лист пергамента.
Над первым — другое окошко, второе окошко с ладошку.
Поднимется солнце повыше, и в стену вонзится новая спица. И снова падет под углом соразмерно и точно.
Окошки. Их сколько? Их столько, чтоб солнце гостило под каменным сводом от восхода и до заката.
Так замыслил зодчий.
Солнечный луч золотил пергамент. На золотом четче проступали черные ряды букв: «Что есть мелющие жернова? Жернова суть мира. Мелется душа с телом. Душа вознесется, а тело останется на земле».
Сухонький старец в монашьей одежде перечел написанное, откинулся на спинку резного стула, сидел, раздумывал. О нем говорили, что большего книжника на Руси еще не бывало. Книги — славянские, болгарские, греческие, еврейские, арабские… Их везли в монастырь по поручению игумена, возвращаясь на родину из чужих стран, священники, и монахи, и ездившие с дипломатическими поручениями бояре, и купцы, и дружинники. Дарил их монастырю и княжич, один из сыновей сидевшего в ту пору на Киевском столе Великого князя, — тоже большой книголюб. Не раз приезжал он к своему ученому другу. Отпустив бояр и отроков, один входил в тихую келью, садился на покрытую простым сукном лавку, сидел, вытянув обутые в мягкие сапоги ноги.
Маленькие окошки ступеньками взбегали по стене, ступеньками сходили по другой. Солнце длинными пальцами неслышно перебирало на полках старые рукописи — на славянском, на болгарском, на греческом, на еврейском, на арабском… Устав писать, хозяин откладывал перо, распрямлял плечи, поворачивал худое лицо, на котором живым блеском светили глаза. Не глядя в пергамент, читал на память:
…«Мелется душа с телом. Душа вознесется, а тело останется на земле». Так ли это?
Сойдясь, они продолжали беседу, у которой не было ни начала, ни конца.
— Ты сомневаешься? — спрашивал княжич. — Сомневаешься в предназначенном движении души в град божий небесный Иерусалим?
— Нет, — помедлив, отвечал игумен, старший священник, настоятель монастыря, — только я думаю, я думаю, что на земле тоже остаётся часть души, когда человек умирает. Да, мы знаем: стоит дуб без ветвей и корней, придёт к нему некто без ног, возьмёт его без рук, зарежет без ножа и съест без зубов. Дуб — человек. А придёт к нему смерть, придёт и зарежет без ножа. Человек смертен. Так суждено. Он ослушался, вкусил от запрещенного плода и будет нести наказание до тех пор, пока не придёт на землю страшный суд и не откроется на земле рай. Умирают все — и грешные и праведные, и злые и добрые, и богатые и бедные. Они тоже умерли — те, кто сотворили их, — кивал он на старые рукописи. — Тела их давным-давно превратились в прах. А душа живет. Разве это не чудо, что малые эти знаки, — он бережно касался страницы, — встав в ряд друг с дружкой, доносят до нас творенья великих умов — их мысли, их чаяния, их сомнения? Я прихожу сюда и спрашиваю их: «Что есть человек? Каковы его обязанности на земле? Где и в чем истина?» И они отвечают мне. Значит, не все уходит туда в небесный град? Значит, что-то остается здесь, с нами?
— Ой, отче, — качал головой княжич, — не слишком ли увлекаешься ты чтением древних? Смотри! Уже и так говорят о тебе, что ты предпочитаешь Платона и Аристотеля отцам церкви. Епископ жаловался князю, что хранишь ты в монастырской библиотеке запрещённые церковью апокрифы, тайные книги.
Апокрифы, тайные книги. Верно, ныне апокриф означает тайный, сокрытый. Уже само это сокрытие несет в себе грех. Да они потому и тайные, что — запрещенные. Пока они не были запрещены, их и не называли тайными. Лжёт и скрывается раб. Свободному человеку не. зачем прибегать ко лжи. Свободный — свободен. Свободен жить по велению своей души, по совести. На самом деле апокриф не нес в себе ни тайны, ни греха.
— Смотри, — качал головой княжич, — ты прослывёшь еретиком.
Иногда вместе с отцом приезжала и дочка Анна, совсем юная девица и тоже большая книжница. Князь посмеивался над дочкой:
— Она глядит на книги, как иные девы глядят на золото и жемчуга.
Игумен доставал с полки припасенную для девицы книгу.
— Вот велел переписчику сделать список для тебя, дитя моё. — Вручая своей ученице подарок, хитро поглядывал на княжича. — Тоже апокриф. — Добавлял, посмеиваясь: — Не сомневайся, князь. В этой рукописи не опровергаются труды отцов церкви. Я не позволил бы себе заронять в юную душу семена сомнений. Здесь содержится повествование о том, как царица Савская посетила царя Соломона. О мудром еврейском царе Соломоне ты знаешь, — обращался он уже серьёзно к девице. — Знаешь, как рассудил он спор двух матерей, каждая из которых уверяла, что младенец, из-за коего идет меж ними тяжба, принадлежит именно ей. С этим и обратились они к царю, с просьбой рассудить их и отдать младенца той, чей он есть на самом деле. Царь велел привести младенца и разрубить его пополам, отдав каждой из женщин по половине. Спросил спорщиц, согласны ли они с таким решением. Помнишь, в чём состоит мудрость этого приговора?
Юная книжница кивала головой, отвечала толково:
— Одна женщина сказала, что согласна. А другая закричала: «Нет, нет! Отдай ребенка ей, только пусть он будет жив!» И тогда всем стало ясно, кто из них настоящая мать.
Да, истинная мать готова была отказаться от своих прав, лишь бы сохранить жизнь своему дитяти. Правда тем и права, что печется о благе, а не ищет выгоды. В книге, которую я велел списать для тебя, ты узнаешь о том, как препиралась с мудрым царем не менее хитроумная женка царица Савская. Она приехала в гости к Соломону в прекрасный город Иерусалим, где мудрый царь не только строил великолепные дворцы и храмы, поражавшие их богатством и убранством современников, но и собирал мудрецов. Приехала со своими мудрыми советниками и царица из Савы.
Девица склоняла русую голову над вязью письмен. Через некоторое время в келье слышался звонкий смех. Сдерживая смешки, читала состязание в хитроумии гостьи с хозяином.
«…Есть у нас колодец с чистой водой далеко от города. Как привезти его в город?»
«Сплетите веревку из отрубей, и мы приволочём ваш колодец».
«Если на ниве растут ножи, чем их сжать?»
«Ослиным рогом».
«Разве у осла есть рога?»
«А разве нива родит ножи?»
«Коли мертвец заплачет, чем его утешить, чтобы он засмеялся?»
«Дайте ему мгляное яйцо».
«Разве из мглы можно сделать яйцо?»
«А разве может плакать и смеяться мертвец?»
После смерти своего жениха, погибшего в одном из межкняжеских сражений за Киев, Анна решила уйти из мира. На её приданое был крылом к мужскому монастырю пристроен женский — чуть поменьше, чуть пониже. Издали глянешь — две колокольни, как две головы. Так и стоит на горе этот божий дом, будто двухголовая однокрылая птица.
Анна, или, вернее, уже не Анна, а настоятельница женской обители Евдокия, получившая это имя при пострижении, молилась в своей келье о том, чтобы всевышний вразумил людей, которые, не ведая, что творят, идут несытства ради брат на брата, проливая кровь, лишают друг друга бесценного божьего дара — жизни. А свободное от молитв время проводила мать Евдокия в той лее самой монастырской библиотеке, куда так любила приезжать вместе с отцом в юности. Ее учителя здесь уже не было. За вольнодумство он был сослан в дальний северный монастырь. Его добрый приятель княжич, после смерти отца севший на киевское княжение, был крепко занят насущными земными делами — борьбой с братьями, оспаривавшими у него Киев, и некогда было ему вспомнить о своем бывшем друге. А может, и помнил он о. нем, но понимал, что не время ссориться с киевским епископом.
Давно уже нет на свете книжника игумена, нет и княжеской дочки Анны. Ее могила тут же на монастырском дворе. На каменном кресте высечено, что покоится под сим крестом монахиня Евдокия. Но люди позабыли это имя. А вот имя Анна — помнят. Даже монастырь до сих пор так и называют, ласково, по-домашнему, Аниным монастырем.
Алёша, стоя на перекрестке, озабоченно поглядывал по сторонам. Досадовал: надо, было загодя послать Торопка к торгу на Горе. Там у ворот всегда стоят возы, на которых смерды привозят в центральный район Киева разную снедь. Стоят и колы — нарядные возки со скамьями для сидения. Возницы, дожидаясь путников, покрикивают: «Сюда, боярыня! Садись, подвезу!», «Куда прикажешь, батюшка боярин? На Крещатик? На Подол? Мигом домчим!» А сейчас, когда Алеша торопится, как назло, ни одной колы. В конце улицы появился возок. Алёша закричал, замахал руками, но возок промчался не останавливаясь. Только возница крикнул: «Э-эх! Поберегись!» да обдало Алёшин нарядный кафтан мокрым грязным снегом. Так и не дождавшись колы, Алёша окликнул смерда, сидевшего на медленно двигавшейся крестьянской повозке: