Повесть о суровом друге
Шрифт:
Анисим Иванович сказал дрогнувшим голосом:
– Золотой ты человек, Егор. Душа у тебя теплая.
– Будет... Перехвалишь, на один бок кривой стану.
В землянке наступило неловкое молчание. На плите протяжно завыл голубой, с помятым боком чайник. Отец взглянул на нас с Васькой и весело кивнул:
– Чего стоите рты нараспашку? Нате вам на гостинцы, ступайте гулять.
– И отец дал нам новые, пахнущие медью три копейки с царским орлом и рубчиками по краям.
Обнявшись, мы с Васькой выбежали из землянки.
5
На
На другой стороне улицы столпились ребята и спорили, кто дальше прыгнет. Илюха гадал, кому прыгать первому. Шлепая то одного, то другого ладонью по груди, он считал:
Цынцы-брынцы, балалайка,
Цынцы-брынцы, заиграй-ка.
Цынцы-брынцы, не хочу.
Цынцы-брынцы, спать хочу.
Цынцы-брынцы, куда едешь?
Цынцы-брынцы, на базар.
Цынцы-брынцы, чего купишь?
Цынцы-брынцы, самовар.
Одноногий чернолицый гречонок Уча прыгнул дальше всех.
– Это не в счет, - горячился Илюха, - ишь хитрый: с костылем и я так прыгну!
Сын конторщика Витька Доктор, прозванный так за свои плюшевые короткие штанишки, перенес палочку-метку дальше и предложил:
– Кто допрыгнет сюда, тот будет царь!
Ни слова не говоря, Васька растолкал ребят, разбежался и прыгнул, да так далеко, что все закричали:
– У-ю-ю!..
– Васька - царь!
Но Васька даже не улыбнулся, кивнул головой, и мы пошли в лавку Мурата покупать гостинцы. В лавке пахло керосином, конфетами, дынями и дегтем. Мы купили на все наши деньги целый кулек вишен, три конфеты и пряник - расписного коня. Мы вышли из лавки счастливые.
На углу улицы печально играла шарманка. Слепой отец Алеши Пупка, босой, в заплатанных штанах, вертел ручку шарманки и хриплым голосом пел:
Судьба играет человеком,
Она изменщица всегда:
То вознесет его высоко,
То бросит в бездну без стыда-а...
Шарманка стояла как инвалид на одной ноге - на палке. Ее облезлые бока отливали перламутром, а низ был отделан бахромой с помпончиками.
Подпевая за стариком, шарманка то свистела по-птичьи, то дудела трубными звуками или начинала тихонько всхлипывать, будто ей самой было жалко человека, которого судьба бросила в бездну без стыда. Красные помпончики чуть покачивались от ветерка, ударялись один о другой, и тогда казалось, будто заунывная, трогающая за душу музыка исходила от них.
Отец Алеши Пупка когда-то работал газожогом в шахте. Мой отец рассказывал, какое это было опасное дело. Углекоп надевал на себя овчинный тулуп, вывернутый наизнанку, обматывал лицо мокрыми тряпками и спускался в шахту. Там, под землей, нужно было поджечь скопившийся газ, а самому упасть в канаву с водой и ждать, пока газ выгорит. Алешкиному отцу не повезло. При взрыве ему выжгло глаза. Когда он вышел из больницы, товарищи сложились и купили ему у персиянина подержанную шарманку вместе с попугаем...
Мы подошли ближе и стали слушать, как поет шарманка.
Сверху на тонкой перекладинке сидел обтрепанный желто-зеленый попугай. Он был прикован за лапку медной цепочкой с кольцом. Спрятав голову под крыло, попугай дремал и, как видно, не слышал ни говора людей, ни звуков шарманки.
Возле шарманщика стоял городовой в белом кителе, с облезлой черной шашкой, свисающей до земли. Оранжевый шнурок от револьвера обвивал его шею. В руках городовой держал по куску кавуна и, вытянув шею, чтобы не закапать китель, хлюпая, грыз то один, то другой кусок. С усов у него текло, к бороде прилипли черные косточки.
Это был известный всему городу полицейский по прозвищу Загребай. Его ненавидели даже собаки.
– Попка-дурак, - забавлялся городовой, тыча в клюв попугая коркой от кавуна.
– Дур-рак, - вдруг отчетливо прокартавил попугай и угрожающе растопырил куцые крылья.
Мы с Васькой разинули рты от удивления - птица говорила по-человечески!
В толпе смеялись, а попугай будто понимал, что именно он рассмешил людей, и повторял как заведенный:
– Дур-рак! Дур-рак!
– Н-но, ты!
– пригрозил городовой и сбил попугая арбузной коркой. Птица повисла на цепочке вниз головой и беспомощно хлопала по шарманке зелеными крыльями, пытаясь взлететь.
Городовой наступал на нищего:
– Чему скотину учишь, балда?
Пятясь от полицейского, старик споткнулся и упал, повалив и шарманку. Медяки, звеня, покатились по пыльной земле. Городовой пнул слепого ногой.
– Проваливай! Живо!
В это время мимо проходил отец Абдулки Цыгана, дядя Хусейн. Он работал на доменных печах каталем, возил тяжелые тачки с рудой. Дядя Хусейн, уставший, едва плелся и нес под мышкой охапку дров.
– За что ты человека обидел?
– вступился за нищего дядя Хусейн. Думаешь, как тебе селедку прицепили, так можно над людьми издеваться?
– А тебе чего надо, татарин - кошку жарил?
– огрызнулся городовой, отряхивая шаровары.
– Тоже понимает: «че-ло-век».
– Вот ты-то и не человек, - сказал дядя Хусейн.
– Держиморда ты, хрюкало императорское!
Городовой выпучил глаза:
– Чего, чего? Государя императора чернословишь?
Городовой схватил дядю Хусейна за грудки:
– А ну стой!
– Стою. Чего мне бежать? Я правду говорю.
Загребай сунул в рот свисток и, надувшись от натуги, принялся свистеть.