Повесть об Апостолах, Понтии Пилате и Симоне маге
Шрифт:
Когда я проснулся, Солнце уже заметно склонилось к Иерусалиму, небо по-прежнему было ясное, безоблачное, было очень жарко. Почти сразу я увидел вдали на тропе со стороны Иерусалима десяток маленьких фигурок, не спеша шедших вверх, именно сюда, на северный холм. Лучи Солнца как будто мягко вели их. Иногда они останавливались и что-то обсуждали, окружая человека в белой накидке. Когда они подошли поближе, оказалось что их одиннадцать, и двенадцатый был русоволосый, с небольшой бородкой, в белой накидке-таллифе. Он выделялся среди них, простых иудеев, по виду рыбаков или крестьян. Было тихо, и ветерок едва шевелил листья маслин, и ничего больше ещё не было слышно. По мере их приближения становилось заметно прохладнее, жара как будто спадала, и воздух становился по осеннему ясен. Скоро я начал различать отдельные слова, но смысл ускользал от меня, хотя арамейский, на котором они говорили,
Кто был русоволосый в белой одежде? Иисуса в Иерусалиме я видел несколько раз. Обычно Он проповедовал в их храме, а нас, не иудеев туда не пускали, но дважды я видел и слышал Его беседы с людьми: один раз возле купальни Вифезда около овечьих ворот, – год назад, когда Он исцелил там больного, калеку чуть ли не с рождения. Другой раз это было около храма, уже в последний Его приход в город, после воскрешения Лазаря, когда толпы окружали Его и шли за Ним. В пятницу 14 Нисана, в день казни Назарянина, родители не выпускали меня из дома, боясь беспорядков. И посыльный от прокуратора оповестил нас с утра о возможных беспорядках, что возбужденные саддукеи столпились около претории, а в толпах на улицах снуют ещё и фанатичные зилоты, для которых выхватить из-под накидки кинжал и полоснуть чужестранца – заветная цель. К тому же, как оказалось, в тот день по обычаю, накануне пасхи выпустили из тюрьмы какого-то разбойника, – в общем денек был ещё тот! Отец, помню, в очередной раз сокрушался, что до сих пор торчит в этой дикой провинции и ругал иудеев, их фанатизм, упрямство, презрение ко всему чужому и к власти цезаря. У отца было немало хороших знакомых среди книжников, к которым он ходил иногда, но никто толком не мог объяснить отцу про этого Иешуа. Всем им было ясно, что Он необыкновенный человек, этот Галилеянин, никто даже не мог вспомнить подобного человека, и иудейские знакомцы отца сравнивали Его с предсказанным в их Пятикнижии Мессией, но чем больше Иисус говорил, тем более становилось непонятно, чего же Он хочет, – хотя говорил Он среди простых людей очень просто, я сам слышал.
Сначала думали, что Галилеянин выступает за ученых и умных фарисеев, или даже за ессеев, у одного из которых крестился в воде. Но потом знакомые книжники отца стали отзываться о Назарянине с недоумением, потом и вовсе раздраженно, хотя и признавали, что даже некоторые старейшины в Синедрионе, как Никоим, по-прежнему уважают Его и сожалеют только, что Его правда в конечном счете неприемлема ни для кого. "Это как если бы наш Господь спустился на землю, и вместо славы Израиля стал бы говорить о спасении каждого, да ещё теперь и не только в Израиле!", – говорил отцу при мне старый книжник Аарон, один из знакомых отца, – "Да Он и называет Себя теперь Сыном Господа, и куда не посмотри в книги Отцов, почти все сходится про Мессию, только что не из Вифлеема пришёл". Было много таких разговоров, однажды Аарон пришёл сильно возбужденный и с порога сказал отцу: "Из Вифлеема! Его ученик Левий рассказал мне, и старуху нашёл, Саломию, которая принимала Младенца у Марии!" Отец даже привстал, – он, надо сказать, очень интересовался Галилеянином и часто обсуждал все происшествия и слухио нём с матерью. Но это было почти все, что я слышал о Галилеянине от отца и его иудейских знакомцев. Обычно в самом начале разговорово нём меня отсылали из дома к моим друзьям, или в наш внутренний двор или в мою комнату.
Последний разговор, который я слышал уже после казни, был у отца с одним из книжников и тем же Аароном. Отец выяснял тогда у гостей, когда родился Иисус. Иудеи не отмечали свои дни рождения из-за законов Моисея, да если бы даже и захотели, то их запутанный солнечно-лунный календарь с плавающим началом года (когда ячмень заколосится!) не позволил бы им это. Даже две переписи, проведенные Квиринием в этой провинции, когда были также и попытки привязать иудейский календарь к римскому, плохо удались. Это знали даже мы, мальчишки, и какое-то время дразнили иудейских сверстников, – "не знаешь когда родился, не знаешь куда сгодился", – но отец скоро запретил нам эти маленькие радости.
Почему-то именно сейчас, когда одиннадцать и русоволосый медленно поднимались по дороге на северный холм Елеона, я пытался вспомнить, что выяснил тогда отец про день рождения Галилеянина. Я уже не сомневался, что это был Он, хотя это казалось невероятным!.. Тридцать три, это я вспомнил сразу, – они быстро выяснили, что прошлой осенью Ему было 33 года. Потом Аарон вспомнил, что в последний день праздника Кущей, прошлой осенью, спросили Его в ожесточенном споре в Храме с фарисеями, сколько Ему лет, что Он позволяет Себе так разговаривать со старейшинами, и Он сказал в тот день, что сегодня 33, и сказал ещё: "Авраам, отец ваш, рад был увидеть день Мой: и увидел и возрадовался. На это сказали Ему иудеи: Тебе нет ещё и пятидесяти лет, – и Ты видел Авраама?" – Фарисеи умели даже в таком бурном споре тонко пошутить: ведь дело было в Храме, который был построен Иродом как раз почти пятьдесят лет назад, и они пытались перевести спор в шутку: мол, Ты моложе нашего Храма, а говоришь об Аврааме как никто из наших старейшин, которые ещё видели как Храм строился, не говорит; о Храме, который, кстати, Ты грозился недавно разрушить и затем воздвигнуть в три дня… Аарон тогда нахмурился и замолчал. "Ну и что?" – спросил отец. "Эээ, потом он сказал такое, что никто говорить не смеет, только первосвященник в святая святых. И ты не спрашивай"
… И тут меня словно молния ударила: до меня дошло, о каких трех днях говорил Иисус, – это ведь о Своем будущем распятии и воскресении на третий день после казни говорил Он!
А я молчал сейчас, лежа в траве, затаив дыхание и начиная бояться, что меня обнаружат. Вернее было не страшно, но как-то неудобно. Кто я такой, чтобы подсматривать за ними, – мелькнула мысль. Но ветерок затих, наступила полная тишина, как будто специально для меня, и я успокоился и почувствовал себя легко, даже как будто чуть парил над землей, не чувствуя ни ее, ни свое тело.
Они были уже довольно близко и шли теперь молча, что-то обдумывая и глядя себе под ноги. Только Иисус, – это был Он, я узнал Его, – только Он смотрел вперёд, вдаль, и глаза Его вбирали все, и от него наверное исходила та прохлада, которая была так приятна и делала воздух по осеннему ясным.
– И все же, Господи, не в сие ли лето восстановишь Ты царство Израилю? – это спросил один из них, с твердыми чертами лица, и его тут же укоризненно и тихо поправил самый младший из всех, юноша немногим старше меня, может на пару лет. Он сказал было:
– Симон, ведь говорили уже…
Но Иисус знаком руки остановил их, – прямо напротив меня, они были теперь прямо напротив меня, всего на расстоянии не более двадцати локтей! Остановил и сказал:
– Не надо Иоханан, только ты, Иаков и Кифа знают это, а другим скажу ещё: не ваше дело знать времена или сроки, которые Отец положил в Своей власти; но вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святой, и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли…
Тут Он полуобернулся в мою сторону и, как будто видя меня (но ведь не мог видеть, Его ученики не видели, и я даже не дышал в тот момент!), добавил к сказанному:
– И за двадцать локтей отсюда слышат меня народы от края земли, и через две тысячи лет отсюда не услышит Меня мой народ, который был Мой, а теперь ваш ещё и не ваш уже. И это не вам я говорю сейчас, Иоханан и Иаков, Кифа и Андрей, все вы, а тому, кто слышит сейчас за двадцать локтей. Вам же – путь до края земли, вы – Мои свидетели и посланники…
Меня била мелкая дрожь и я боялся дышать. Если бы Он позвал меня сейчас, я не знаю, смог бы я подняться или нет. Думаю, что по одному движению Его глаз я перенесся бы по воздуху прямо на дорогу. Я уткнулся головой в землю и закрыл глаза. Когда я открыл их, они медленно шли вверх по широкой тропе в сторону Вифании. Прохлада и ясность удалялись вместе с ними, и я почувствовал жар вечернего Солнца. ещё чуть слышно долетал до меня их разговор, отдельные слова, но я уже не понимал их. Ветерок вновь шевелил листву, а я привстал и смотрел им вслед.
Hад вершиной холма на востоке поднималось легкое белое облако, похожее на ласточку с раскинутыми крыльями. Одиннадцать почему-то остановились не доходя до вершины, а Иисус медленно шёл дальше, вверх по тропе, шёл как будто прямо в облако и чуть паря над травой. Я протер глаза… Чем дальше уходил Иисус от застывших на дороге рыбаков, тем больше Он становился! Я протер глаза, чтобы избавиться от иллюзии, но это продолжалось.
Стоя на коленях под маслиной, я видел, как Он становился все выше и выше. Чем дальше, тем выше! Он поднял руки и они как будто срослись с крыльями облака-ласточки. Спокойное сияние исходило от этой теперь уже гигантской, в треть неба фигуры в белом, с белыми крыльями. Теперь казалось уже, что Он застыл на месте, и только растет вместе с облаком, повернувшись к нам лицом, и огромные глаза Его сияли в облаке как два неярких Солнца, а длинные русые волосы уже сливались с облаком. В этом сиянии уже неразличимы были на земле у дороги Его ноги в сандалиях, и только два серебристых столба струились вверх, скрываясь в вышине. Я стоял на коленях, наверное разинув рот. Думаю, что Его ученики на дороге испытывали те же чувства. И вдруг в этих двух колоннах стали различимы две фигуры, тоже в белых одеждах, и двинулись к людям на дороге.