Повесть об Апостолах, Понтии Пилате и Симоне маге

Романов Борис

Дома сразу заметили мое состояние. Я рассказал отцу и матери все, что видел, и про свой разговор с учениками Иисуса. Мы жили тогда с краю квартала у претории Понтия Пилата, и стена нашего внутреннего двора выходила в иудейскую часть города. В Иерусалиме любые новости разносились быстро, в один час, но вечерние толпы на улицах вели себя как обычно и отец сказал, что никто в городе ничего не знает, и не видел ничего в районе Елеонской горы. Тогда я вспомнил и рассказал ещё о странной приятной прохладе и ясности воздуха, окружавшей воскресшего Галилеянина и учеников в радиусе примерно пол стадии вокруг них: может только в этом кругу и видно было все, чему мы были свидетелями? Другого объяснения не было, на том и порешили.

Позже,

ближе к ночи, к нам пришёл ещё нередкий гость, римский сотник Лонгин, державший стражу на Голгофе в ту самую пятницу, накануне пасхи, когда был распят Иисус. Отец был знаком с Лонгином ещё раньше, но после того дня они встречались почти каждую неделю у нас дома, и Лонгин искал учеников Распятого, потрясенный всем тем, что видел на Голгофе. Я с восторгом повторил свой рассказ во всех подробностях для Лонгина. Сначала он не хотел поверить даже в то, что русоволосый в белой накидке среди одиннадцати на дороге был тем самым воскресшим Иисусом, и Лонгин расспрашивал о чертах Его лица, каков Его взгляд, голос, бородка, усы, одежда. Он спрашивал, были ли видны на руках и ногах следы от гвоздей, которыми прибили Его к кресту. Этого я не рассмотрел с двадцати локтей, а стопы ног из-за кустов вообще не видел, и белая накидка была длинная, почти до травы, до земли. И руками Он в мою сторону не показывал, только лицом оборотился однажды. Лонгин почему-то огорчался именно из-за этого, что я не видел следы гвоздей, хотя в остальном, как оказалось, мое описание полностью совпадало с Тем, кого он шесть часов видел рядом на кресте, и слышал Его голос. Я обещал узнать у моих свидетелей про все, что интересовало Лонгина, но он предложил даже пойти со мной по тем адресам, которые дал мне Фома.

Отец и мать обрадовались, – они не хотели, чтобы я один влезал в эту запутанную иудейскую историю, какой бы чудесной в прямом и переносном смысле она ни была. Лонгин ещё более успокоил родителей, напомнив что Марк Пилат и его жена Клавдия сочувствовали Галилеянину, и если в последние месяцы изредка и вспоминает кто-либо в претории эту историю, то с возмущением против иудейской верхушки и фанатизма толпы. Впрочем, были и такие, кто презирал всех иудеев чохом, а общение с кем-либо из них считал позорным для римлянина.

Разговор был долгий. Мне на всю жизнь запомнился этот вечер, когда впервые в жизни я на равных говорил с отцом и с матерью, и с мужественным Лонгином. Мы вышли в наш внутренний двор, на мраморную площадку рядом с прудом, под звездное ночное небо. Отец распорядился принести кувшин своего любимого фалернского вина и фрукты. Под раскидистой маслиной, за низким широким столом продолжился этот разговор. Впервые в жизни отец налил вина и мне. Я весь вечер пил одну чашу маленькими глотками, чтобы не опьянеть быстро и запомнить этот разговор.

Я не знаю точно, в каких богов верили тогда мои родители. Они, конечно, поклонялись римским богам во главе с Юпитером в положенные веселые праздники, но верили своим галльским жрецам, из древнего рода которых происходил мой Сидоний. ещё он верил в персидскую древнюю премудрость, которую называл Авестой, и говорил, что в ней корни всех верований. Он привез некоторые свитки Авесты из своего давнего путешествия с посольской миссией Рима на восток, ещё до моего рождения, и очень дорожил этими свитками. В них были и предсказания о Спасителе всего человечества, который выведет всех на новый путь в начале новой эры, названной там эрой Рыб. Все это вспоминали и обсуждали в тот вечер.

Ночь была безлунной. Звездное небо над головой медленно вращалось, над нами плыло созвездие Скорпиона. Мы вышли на плоскую крышу восточного крыла дома. В Иерусалиме было тихо и темно. Только угадывались на фоне звездного неба купол иудейского храма, очертания Антониевой башни, Хасмонейского дворца с бойницами, да виднелись отсветы факелов в претории, все остальное тонуло во мраке и тишине. Базары, караван-сараи,

нижний город с его кривыми улочками и налезающими друг на друга лачугами, – все уже спало в темноте. На горизонте восходил красноватый Марс и яркая звезда рядом с ним. "Это Насхира, звезда подающая стремя", – сказал отец, – "она не терпит умников и приносит удачу бойцам. Хватит умничать, пора спать". Действительно, была уже глубокая ночь.

Все утро и часть дня я ждал, когда Лонгин освободится от своих доблестных каппадокийцев, от службы. Он пришёл уже далеко за полдень, уже не в своих сверкающих доспехах, а в свободном хитоне. Мы поели, выпили гранатовый сок с молоком. Через полчаса я и Лонгин были на окраине нижнего города, у Верблюжьего пруда, где стояли не самые худшие дома поселенцев-парфян, когда-то, до римлян, бывших завоевателей и благодетелей Иудеи.

Почти сразу мы нашли по описанию дом Бахрама, того самого, о котором сказал мне вчера Иоханан. Он жил один в двух небольших и очень чистых комнатах дома, дверь второй выходила в красивый внутренний двор, поросший густым разнотравьем. В пристройке к дому висели пучки этих трав, с приятным свежим запахом. Бахраму было около двадцати, большая черная парфянская борода, аккуратно расчесанная, уже украшала его. О персах и их магах я имел тогда весьма смутное представление, и думал о них как о фокусниках, только может покруче. Лонгин, видно, больше знал о Парфии и магах, так как с порога сказал Бахраму несколько слов на незнакомом мне языке, после которых Бахрам улыбнулся приветливо, хотя и явно недоверчиво. Впрочем, потом выяснилось, что это мне показалось. Но тогда я поспешил предъявить ему записку от Фомы. Бахрам назвал его по-гречески Дидим (Близнец) и стал по-восточному гостеприимен. Но не только. Какой-то свет появился в его глазах.

Он рассказал нам, что ещё ребенком в парфянском городе Ктесифоне, что близ Тигра и Евфрата, видел молодого Иисуса! Оказывается, Галилеянин до своих тридцати лет много путешествовал, был в Индии, на Тибете, и оттуда пришёл к ним в Парфию, изучать Авесту и учиться у жрецов-магов. Отец Бахрама был одним из таких жрецов, хранителем песенных молитв-ясн Зардешта, которого еллины называли Зороастр, сын Звезды. Иисус провел в Парфии несколько лет, подолгу жил в Ктесифоне, и иногда бывал в доме Дарьяна, отца Бахрама. Вот тогда, ещё ребенком, Бахрам и увидел Его впервые.

У нас с Лонгином было много вопросов, и отвечая, Бахрам попутно объяснил нам, что магами у них называют именно жрецов, и магом может стать только родившийся в семье жреца-мага, и только после первого возрасного порога, который для жреца составляет около тридцати лет, когда цикл планеты Сатурн дает форму для внутреннего мира человека, для его мировоззрения. Поэтому сам он ещё не маг, а только мобед, средний чин парфянского жреца. Бахрам рассказал также, что издревле Сатурн считался планетой-покровителем Иудеев, и жрецы Авесты знали уже давно, что будущий Спаситель человечества, предсказанный Авестой, будет родом из Иудеи, и давно ждали рождения Спасителя, и отслеживали в небесах все констелляции, все соединения Сатурна с другими планетами и звездами.

И вот тридцать шесть лет назад они дождались наконец заветного соединения звезды королей Юпитера и планеты иудеев Сатурна в созвездии Рыб. Они знали также, что знак Рыб связан с наступившей двести лет назад новой эрой, которая продлится ещё две тысячи лет, – и все это вместе было для жрецов Авесты знаком будущего рождения Спасителя. Все так, – продолжал Бахрам, – но соединение Юпитера с Сатурном в Рыбах только предвещало рождение Спасителя через год или два, потому что так было за год или два до рождения пророка Моисея, известного не только иудеям и египтянам, но и всему восточному миру. Поэтому маги стали ждать следующего небесного знака, который уже никто не мог высчитать ни по каким звездным и планетным таблицам, и который исходил бы прямо от Отца Небесного.