Повесть об Атлантиде и рассказы
Шрифт:
— Нет, не всякий, — возразил он, — а только тот, кто стремится к достижению своей цели. Каждый солдат хочет стать генералом. Каждый лезет вверх, хочет быть не тем, что он есть. Каждый добивается, и так далее… Такова мораль. Таков распорядок жизни.
— По-моему, существует одна мораль, — сказал я, — мораль честного человека.
— Вы правы. Но в жизни каждый поступает совокупно со своей моралью. Как сказал один писатель: «Жизнь дается один раз и прожить ее надо неплохо…» Отсюда и исходите.
Я с трудом понял, что он имеет в виду Николая Островского.
— Вот вы, — продолжал он, —
— Слушайте, — спросил я, — кем вы работаете?
— Это неважно. Не думайте, что я хочу показать свое превосходство. (В том, что превосходство есть, он, кажется, не сомневался!) Я критикую вас как старший товарищ. Вы еще молоды. А люди не прощают ошибок.
— Во-первых, — я покраснел, — никто ни у кого не просит прощения.
— Во-вторых, — прервал он меня, — пойдемте обедать. Я голоден. Мы доиграем после.
По проходу он шел уверенно, не оглядываясь. Очевидно, само собой разумелось, что я иду следом. Буфетчик, двигавшийся навстречу с корзиной хлеба на плече, посторонился. «Почему? — подумал я. — Почему он даже ходить умеет так, что ему уступают дорогу?»
В ресторане, заказывая обед, он спросил:
— Борщ, конечно, украинский?
— Так точно, флотский, — ответил официант.
После обеда я долго рылся в карманах, разыскивая десятку. Он не шевельнулся, не сделал даже попытки предложить деньги. Но сказал:
— Пойдете ужинать, — зайдите за мной. Платить буду я.
Он снисходительно соглашался быть моим должником! Теперь стало ясно: я ненавижу его! Но в то же время он чем-то притягивал меня. Помню, в детстве я ходил по краю крыши. Это было жуткое и сладостное чувство опасности. Оно и отталкивало и притягивало одновременно. Хотелось и убежать прочь, и остаться. В отношениях моих с этим человеком тоже было ожидание; оно не могло кончиться просто так. Не хватало какой-то точки. Там, на крыше, я услышал испуганный крик матери и сам испугался так, что лег на теплое ребристое железо и не двигался, пока меня не сняли. А здесь? Что будет здесь? И внезапно я понял, чего я жду. Мне хотелось хоть на секунду увидеть его растерянным. Пусть буфетчик толкнет корзиной, пусть матрос хлестнет его крепким словцом… Чтобы выражение слоновьей снисходительности хоть на минуту сошло с его лица! Мне хотелось содрать с него самоуверенность, как корку с апельсина! Но я чувствовал, что не могу этого сделать. Я не находил нужных слов и злился.
Мы вернулись в салон. Никогда еще в жизни я так не хотел выиграть. Но положение на доске было не в мою пользу. Напрасно я уверял себя, что нервничаю и потому делаю неверные ходы. Просто он играл лучше. Это было ясно.
— Игра! — сказал он, забирая моего слона. — Игра! Но похоже… Вот! — Он взял с доски ферзя и повертел его в пальцах. — Вот главная фигура жизни! Обратите внимание: ходит прямо и по диагонали. Все мы хотим ходить по диагонали. Простор! Но достигают единицы. Таков распорядок жизни.
— И ферзям дают по шее, — ответил я.
— В шахматах — да, — серьезно сказал он, — но не в жизни. Ферзь есть ферзь.
— Слушайте, — спросил я, — почему вы так плохо думаете о людях?
— Молодой человек, я ничего не думаю. Я просто говорю с вами как старший товарищ. Люди есть люди. Кстати, у меня на пароходе украли бумажник. Рублей тридцать… Пустяк… Деньги я храню в другом месте. Но сам факт говорит за себя. Люди есть люди.
— Бумажник! А вы… стойте! Вы его потеряли, может быть?
— Эх, молодой человек, — грустно сказал он, — какой вы еще студент!
— Обождите! Я сейчас вернусь! — Я вышел — нет, выбежал! — в коридор.
Палуба верхняя! Палуба нижняя! Нужно найти этот проклятый бумажник! Салон на корме. Третий класс. Нужно принести и шлепнуть его на стол. Все, что я любил, все, во что верил, честь и совесть моя, моих друзей и всех мальчишек мира — все было сейчас в этом бумажнике! Буфет. Коридоры. Еще раз палубы. Мальчишек не было. Злость и обида поднялась во мне. С каким наслаждением взял бы я сейчас этих мальчишек за шиворот! Конечно, есть подлецы! Есть воры! Наверное, на земле каждый день пропадают сотни бумажников и, может быть, статистики ведут учет кражам. Но даже статистики не идут прямым путем от цифр к людям, как делает это оставшийся в салоне ферзь. То, что мальчишки не вернули бумажник, — это случайно. И матери, если узнают, будут пороть их за это. Прав я, а не ферзь. Но что можно сказать ему сейчас? Мне очень не хотелось идти в салон, но я вернулся.
— У вас не украли бумажник, — сказал я устало, — вы потеряли его. Я видел…
— Простите… — сказал он. — Что вы видели? И… где вы видели?
— Там… На палубе.
— Так, так… — сказал он с непривычной торопливостью и оглянулся.
И в этот момент проснулся и пискнул репродуктор. «Товарищи пассажиры! Гражданина, потерявшего бумажник, просят зайти в радиорубку. Повторяю…»
Он стоял посреди комнаты, расставив ноги, и тупо смотрел на репродуктор. Впервые в его глазах появилось — не радость, нет! — беспокойство!
Я подошел к репродуктору и до отказа повернул регулятор. Голос зазвенел, забился под потолком громко и радостно: «…потерявшего бумажник…»
— Идите! — крикнул я. — Идите в радиорубку! Или вы думаете, что там уже очередь?
И вот тут-то голос его зазвучал по-человечески, гневно. Он сказал раздельно и четко:
— Спек-такль! — И, хлопнув дверью, вышел из салона.
Ночью я поднялся на палубу. Наш пароходик, качаясь на ленивой ночной волне, ласково терся о бок пристани. Внизу кто-то осветил фонариком воду: в зеленоватом круге стояла остромордая рыбешка, похожая на отточенный карандаш.
Сонный матрос спустил трап. По трапу на берег сошел только один пассажир — мальчишка с мешком за спиной. Вслед ему крикнул приятель:
— Так как же, Коль? Может, приедешь?
— Может… — сказал Коля. — Только навряд ли.
Мальчишка шагнул в тень и пропал. Некоторое время слышался хруст песка, но его заглушил гудок парохода. Я спустился вниз, лег на скамью и, прижавшись спиной к теплой переборке, уснул злой и счастливый.