Повесть послехронных лет
Шрифт:
Центральный тамбур без двери в проходе в кухню отведён под «раздаточную» с окошком выдачи добавочных порций в обед. Отметить надо, случалось то редко. Несколько дней к ряду – это только по завершению сбора урожая. Ещё одним днём – в единственный праздничный в Отрадном день «День колхозника». Порции же обычные-комплексные поступают на половину приёма пищи через проём в стеновой перегородке – той, что с аркой под самый потолок и украшен занавесью из красной клеёнки в белый горох. Со стороны трапезной арка расположена по центру между кухонной дверью в углу и раздаточным окошком, арочным же. Оно так же занавешено располосованной клеёнкой.
Накрывался агрегат загодя к приходу полеводов. Причём, не в трапезной, не в раздаточной, а в стряпной, прямо из кастрюль на плите. Наполнял глиняные жбаны и жбанки (в завтрак и ужин), солдатские походные котелки и кружки (в обед) кашевар Хлеб, самолично, помощников не держал. Провинившихся
Зал освещён четырьмя по стенам плошками с плавающими в масле свечными огарками. Света добавляет украшение неприхотливого интерьера – камин, встроенный в стену посередине, и топившийся на том же что и в плошках масле с китовой ворванью. Места за столом напротив огня самые в зиму желанные – потому как, и поешь, и согреешься. Кто первым с прополки примчится и коснётся дощечки «ВХОД СТРАЖДУЩИМ», тому и занимать.
Никто кроме кашевара Хлеба, меня председателя колхоза, да завхоза с кладовщиком на кухонную половину не вхож. Потому как в подполье под раздаточной устроен продсклад, где хранятся все колхозные припасы. Из материальных не густо – оно понятно, какие у беглых арестантов вещи. Из продовольственных – собранный урожай, вернее, всё, что от него оставалось после сделки с Зямой. Да «бедны прыбытак» в углу.
– А Чонка?.. – подал голос кто-то из разнорабочих. Я их, японцев, к тому же братьев-близнецов, не различаю, узнаю только тучного увальня по имени Тонна-ко и прозвищу Тонна.
– Не спецназовец, денщик вольнонаёмный, – выкрикнул второй из братьев.
– Ростом не вышел, здоровьем обделён, – вторил третий.
– Слабенький китаец, однако, – заключил четвёртый.
– Почём зря мучается, болезный! – подхватил Хромой, их звеньевой.
– Мучается?! – взорвался-таки я, – К вашему сведению, это он в сговоре с начальником гауптвахты, а не Зяма, устроил нам побег из Твердыни. Ни кто его не держит, может убираться с острова, меняла китайцу на судне место найдёт! Почему обуты?! И что здесь Камса делает? Я что приказал! Разуваться, оставлять боты в тамбуре! Смердючего фельдшера не подпускать к столовке! Будет Хлеб за порядком следить? Или мне ему половник на мотыгу заменить?!
Мужики не унимались:
– Каторга!
– Заточили нас на острове!
– Да лучше по норам Метро месяц проползать, чем здесь неделю прожить!
– Легче в кораллоломнях коралл рубить, чем здесь в поле полоть!
– Там шытнеэ, во вшяком ш-учае, – вставил кто-то, от «рыбьей» половины», реплику.
К мужикам присоединились осмелевшие хлопцы:
– Мы здесь состаримся, не познав любимых и отцовства.
– Пашем на какую-то Пруссию! Родина наша – «Звезда»!
– Науськиватель известен, а кто соглядатай? Выходи, покажись! – встрял Селезень.
– А ты не знаешь, что даже науськиватель не знает соглядатая, – съязвил Кабзон.
– Да поштигает гогда Камша швой медха-ат?!
– Товарищ полковник, вас не было, лейтенант заявился, чуть не блеванули.
– Деды цветочками чифирными, салаги черепахой духмяной, – уточнил Кабзон.
– Киселя хотим!
– Прикажи Хлебу выдать, трубы горят, – ссутулился на скамье и втянул голову в плечи Селезень.
Галдёж в столовке случался не раз, но то по пьяной лавочке в какой либо из дней по случаю дня рождения кого из колхозников. Бывало и в праздничный день «День колхозника», в который добавку в столовке выдавали, и она быстро кончалась. Чтобы вот так в обычный будний день, с похмелья за завтраком, да ещё с требованием подать киселя вместо чая или компота – до такого пока не доходило. С забиравшей меня яростью перекричал всех:
– Какие деды, какие салаги, какой товарищ полковник?! Это что?! Бунт?!
– Да… кагой к гхону гунт… недо-ол-льство… г-м… проявляем, – пробасил и шумно сглотнул мужик Силыч, Он не «рыба», во рту пластинчатый протез с бюгелем и макароны не дожёванные. В роте он прапорщик Силантий Лебедько, каптенармус, теперь же в колхозе кладовщик с прозвищем Силыч. Великан – ровнёхонько вдвое выше ростом, больший по весу и габаритам толстяка Тонны. Сидел в торце стола, подпирая спиной входную в трапезную из тамбура дверь. Табурет, единственный здесь предмет из «правильной» мебели, под зад, когда последним входил в трапезную, выдвигал из-под агрегата кто-нибудь из четверых разнорабочих, японцев-близнецов, усаживавшихся на скамьи тут же по сторонам. Тот, чья была очередь проделать это, ел спокойно, без опаски, не зажав котелок меж колен, как то делали его трое братьев.
– Помолчал бы, кладовщик, – урезонил я Силыча. – Или будешь накалять обстановку? Не ты ли науськиватель?
– А это как выгорит, – проглотил Силыч макароны. – Науськиватель да, я. Но вступил в должность эту со времени прибытия на остров Камсы, он назначение доставил. А назначенец штабной – на губе сидит, комиссар как обычно. Вчера Зяма напоил, я и проговорился кому-то. К побудке все уже знали. Хлеб, кажись, один до сих пор не знает, высыпался у себя на кухне после как земляка-приятеля драниками папотчивал, с кисельком. Разрулить как-то надо, ситуэйшен, товарищ полков-вв, виноват, председатель правления. Десантуре… виноват, полеводам на работы в поля идти, какие теперь из них работники – в обиде и без опохмелки. Киселька бы, прикажи Хлебу.
Мужиков и хлопцев, некогда десантников-парашутистов, можно понять – действительно, обидно должно быть им. Они согласно последнему моему приказу четыре года как не старослужащие и не новобранцы, не солдаты подразделения спецназа, а полеводы товарищества коллективных хозяйственников. Их лишили фамилий и имён! Зваться – дабы не трепать чести воина ВДВ – теперь вменялось своими школьными или курсантскими прозвищами и кличками, не возбранялось и оперативными позывными. Их лишили формы ВДВешника, званий – равно способности оставаться кумирами в глазах детворы, любимцами у женщин, героями у девушек. На бирке в изножье гамака было прежде написано, например: «Йосиф Кобзон, старший сержант, заместитель старшины роты», переправили на «Кабзон, старший бригадир, бригадир первой полеводческой бригады, зам председателя правления». Обращаться к нему теперь были обязаны не «товарищ старший сержант», а «мужик». «Мужик» – так если старослужащий, дед; «хлопец» – так если новобранец, салага. Приказом предписывалось: отделения взвода переименовать в бригады; разведотделение и отделение оруженосцев – в звенья. Комотделений в таком разе называть бригадирами и звеньевыми. Повара – кашеваром; каптенармуса – кладовщиком; офицера медслужбы – фельдшером; зампотылу – завхозом; комроты – председателем колхозного правления. Казарма переиначивалась в спальный барак, медчасть – в больничку, каптёрка – в продсклад, столовая – в столовку, гальюн – в нужник. Наконец, КП («командный пункт», совмещён с офицерским притвором казармы) указывалось так и оставить «КП», но считать теперь «колхозным правлением». Наблюдательная вышка с часовым и дневальный у тумбочки в спальном бараке тоже не поменялись. Смирились с судьбой, пять лет пахали, сеяли, пололи, ан нет, – по-прежнему являемся воинским подразделением спецназа ВДВ, ни какими там крестьянами. Главное на поверку, подразделением вовсе не опальными в бегах, потому как держим экзамен на выживание. Узнаём о том от самого науськивателя. А тот, и соглядатай также, назначались лично начальником штаба полка в строжайшей тайне. Уже только одно их раскрытие могло обернуться провалом. С другой стороны, только их раскрытие и могло спасти положение. Наускиватель известен, мне оставалось вычислить соглядатая, а там договориться и заснять для отчёта начштаба «кино». Я – продюсер и режиссёр с некоторым опытом.
– Шаного шуда, я эму ма-ыгу в г-отку за-ыхну!
– Что он сказал? – спросил я.
– Штабного сюда, я ему мотыгу в глотку запихну, – перевёл мужик, сидевший рядом с Селезнем, ко мне спиной в почтительном полуобороте. Он по штату в роте порученец при комиссаре, ныне же в колхозе значился бухгалтером, священником и звонарём. В полку славился как неоднократный чемпион в марш-бросках с полной выкладкой, а уж добежать первым до дощечки «ВХОД СТРАЖДУЩИМ» и занять место за столом против камина, ему не составляла трудов. Скидывал боты и мчался босиком по сопкам. Фамилия его Батюшка, позывной в спецоперациях был также «Батюшка», так в молельне барака и на ратушной башне за звоном в колокола звали. Зубы у него скрючило в рот, но на удивление говорил внятно.