Повесть послехронных лет
Шрифт:
Два. Пропали и зубы! Нет зубов, щерится пустым ртом, дёснами голыми без протеза. «Точно, камера в пуговице», – польстил я себе за догадку.
– Шнял капу и п-отеж! – поразился кто-то.
– Снял капу и протез! – машинально перевёл мне Батюшка и мелко часто закрестился.
– Как снял? – дивился Камса за спиной. – Да не, проглотил!
– Чонка, ты чо?! Белены объелся? – смеялся судорожно Селезень.
– Это он серьёзно? Один против тридцати? – подивился кто-то из салаг.
– Это он серьёзно, – предостерёг кто-то из дедов.
– Бой!! – запоздало, не в жилу скомандовал Кобзон. Он китайца у себя за спиной не видел, ни чего не слышал,
Чон с порога выпрыгнул из бот – чуть вперёд. Выбросил из кулаков указательные пальцы и вывел ими в воздухе фигуры: у живота – круги, у груди – квадраты, перед лицом – треугольники, над головой – кресты. Глубоко вдохнул и издал гортанный звук – не устрашающий, схожий с перепалкой тетеревов на токовище. Пугало другое: щёлочки глаз японско-китайского разреза – их выражение неотвратимого ужаса с безысходно-губительной угрозой.
Спецназовцы застыли: деды в позициях мастеров айкидо, салаги в стойках юных монахов владеющих приёмами каратэ. Камса затих, Хлеб замолк. Тишину нарушал один каптенармус – безудержно пердел. Нет, не от испуга и замешательства, от решительности, наконец-то, начать заваруху. Бывало в тире на татами этим демонстрировал своё презрение к сопернику. «Оклемался, бычара».
Истопник тем временем, вытянув руки ладошками от себя (пальцы указательные указуют от себя вперёд, остальные чуть поджаты в кулаки). Утюжком посунулся, мелко перебирая ногами в таби, японском традиционном носке, в котором большой палец отделён от остальных, просунут в специальное отделение.
Кобзон, наконец, заметив китайца, посторонился, расстроил свою. Спецназовцы тут же, как по команде, отпрянули назад к стенам вагона. За ними и противная сторона.
Не прекращая выделывать свои замысловатые пассы бойца-гуру, Чон Ли перемещался по центру трапезной по дорожке между швеллерами-рельсами. Завораживало то, что не переступал ногами – скользил, не отрывая носков от вощёного пола. Остановился перед Хлебом, припавшим к двери и норовившим спрятать голову себе под болезную руку. Развернулся. Чуть присев и выставив стопу, повернул её чуть в сторону, опять же не отрывая носков от пола. Наконец, застыл на месте и глубже присел на правую «толчковую» – ну как в кино про самураев. За спиной – кашевар, по левую руку – прапорщик, по правую – разнорабочие с Хромым, по сторонам – стенки по полтора десятка спецназовцев в ряд. На меня с Камсой у камина, казалось, внимания не обращал.
Кульминация себя ждать не заставила: Чон сузил щёлочки глаз, поклёкотал тетеревом, поухал филином, ещё раз пальцами вывел в воздухе круги, квадраты, треугольники и кресты. Этим разом не столько выразительно, сколько убедительно: у всех до одного гонор десантуры как коровьим языком слизало, боевые стойки напрочь пропали. В шеренгах теперь стояли понурые дядьки и кроткие монахи-послушники. Мужики видно струхнули шибко, ну и поразились явно. А хлопцы, те глаза и рот в прорезях балаклавы раскрыли ещё шире.
Японцы отводили глаза от китайца и жались к русскому мужику, тот обнял их по двое со сторон и, спиной сползая по стенкам угла на пол, кудахтал «птенцам» в уши, что та курица-наседка. Сибиряк, но и под ним образовалась лужа.
Меня же сковало – с места сдвинуться не мог.
Батюшка попятился на меня спиной и уткнулся пятой точкой мне в «слона». Почувствовав, замер – не донёс щепоть ото лба до живота в осенении себя крестом. У меня пенис – знаменитый, к тому же от бойцовского возбуждения и жара из камина его подразвезло.
И тут…
Вдруг потухли плошки. И… я ощутил всем телом ветерок – что-то или кто-то метеором пронёсся мимо.
Плошки вспыхнули. Полосы клеёнки под аркой мотало из стороны в стороны, за ними – успел-таки заметить – пропала спина китайца.
Чон Ли сбежал – так неожиданно и скоропалительно – в кухню, а что же с десантурой, вернее, теперь уже с полеводами? Они оставались на местах, начисто оставив сколь-нибудь какое рвение вступить в драку. Силыч, казалось, сплющился: втиснулся в угол так, что глянь с боку – картинка-переводка. Хлеб налёг на дверь и с новой силой завопил от боли, теперь уже не по-верблюжьи, а визжа по-поросячьи. Камса у меня за спиной сопел и мычал – старался не вступить дуэтом. Японцев, китаец пропал, вынесло какой-то силой из угла в центр зала. Я – сидел на кочерге. Хорошо, в стойку её воткнули загребком вверх, а не рукоятью витой. Но это что, у полеводов – это чудо! – в прорезях «чулков» пылало красным. Будущие синяки! Очень отчётливые. Я, не сказать что подивился, недоумённо поразился внезапному их проявлению. И тому поразился, что к фингалам все отнеслись спокойно: то ли не чувствовали и не замечали, то ли приняли за должное. Как удачный исход предстоящему мордобою. Стояли, теперь не в полуприсяде для броска – в полный рост с опущенными руками и пялились на мотавшиеся в арке полосы.
Разнорабочие глаз зажмуренных не открывали, всё ждали напасти. Склеились спинами, как уже не раз бывало в кабаках, и, топоча ботами по гулкому полу, смещались в коридоре из полеводов на своё прежнее место – в угол. Хромой, зажатый с четырёх сторон, хромая, подбадривал: «Не бздеть! Банзай!». Тонна, как и сибиряк, обосцался. Волочил по полу ногу, по голому бедру и коленке – трусы толстяк носил закатанными на манер плавок – стекала за отворот сапога моча.
Добраться до угла японцы не успели.
Китаец объявился…
Стоя на конвейерной ленте всё в той же позе «утюжка», голову пригнув под аркой, Чон Ли выкатился из кухни в трапезную. Как?! Агрегат, вообще-то, по швеллерам в полу передвигался посредством цепной передачи, а это кому-то «звёздочку» за рукоятку крутить было надо в посудомойке. Хлеб сам и крутил, а тут! Я догадался, завхоз Коган, больше некому, он на время приёма колхозниками пищи подменял часового на наблюдательной вышке. Прибежал на шум в столовке, и, зная, что Силыч из входного тамбура в трапезную не впустит, решил пробраться через кухонный. Вот, на Чона нарвался, и гонит теперь цепь.
Хлеб, боль в руке пересилив, замолк, глаза выпучил. Мужики и хлопцы, те в оторопи сникли. Разнорабочие с Хромым – обомлели, все обосцались.
Но обманулись в ожидании взбучки: Чон Ли улыбался. Капа во рту на заячьих зубах. Не снимает, не пишет на камеру?! Точно, в пуговицу вделана. Но и кителя с галифе на нём нет! Оставил в кухне! На китайце надето его шёлковое ханьфу. Видать носил поддёвкой армейскому обмундированию. Микрокамеру из пуговицы, чтоб пристроить к ханьфу не извлечь. Получалось, не прозорлив я, поторопился с похвалой себе: Чон Ли вовсе не видео-оператор Испытания, не соглядатай. Впрочем, мог и не знать, что таковым является. Комиссаров, сплавив ему галифе и китель, не поведал о том, что теперь тот не только истопник, но ещё и соглядатай Испытания, выполняет оперативное задание начштаба полка. В шелках явился, выходило одно из двух: или не пишет видео, или попросту не знает о своей роли соглядатая.
Конец ознакомительного фрагмента.