Повесть Вендийских Гор
Шрифт:
Вход был широким и представлял собой глубокую воронку, заполненную камнями, которая жерлом направлялась вниз. Заботливые строители туннеля оставили смоляные факелы. Серзак принялся рассуждать о своей правоте, относительно предположения об истинном происхождении туннеля, и пока Конан добывал огонь, не замолк ни на мгновение. Страх все еще не оставил сказителя. Он сквозил в каждой его фразе, наполнял дрожью самые невинные слова.
Успокоился Серзак только тогда, когда оказался в туннеле. Идти по нему было крайне неудобно — особенно Конану, которому приходилось постоянно пригибаться, как будто он приближался к трону небесного
Длилось это мучение недолго. Ход расширился и стал выше. Конану удалось выпрямиться в полный рост. Но радовался он тоже недолго. Ход снова понизился, киммериец согнулся и опять перешел на коленный способ передвижения. Так было и дальше. Строители пещерной системы то ли поленились, то ли у них недостало времени.
В одном из высоких гротов Конан заметил паутину. Нити были намного толще обычных и в них вместо мух трепетали лепестки серых цветов. Они шуршали, словно драгоценные листы верительных грамот. Когда спутники подошли к паутине на расстояние в пять-шесть шагов, лепестки встрепенулись и полетели в их сторону.
— Кром! — воскликнул киммериец, когда обнаружил, что лепестки остры как бритвы. Они провели по его лбу и щекам несколько кровавых полос.
Конан взревел как разъяренный бык и завертел мечом с ураганной скоростью. Лети лепестки по прямой, он, наверное, сумел бы остаться невредимым, но они увертывались от его разящего меча! Они вели себя как стая хищных птиц. Те, что были отбиты, возвращались и резали противника в затылок и в шею. Конан рычал от ярости, но был вынужден отступать, понимая, что беспомощен перед этими злобными тварями как годовалое дитя.
Он сделал не больше десяти шагов. В конце концов, как и следовало ожидать, он оступился и предательский мох заскользил под его ногой. Конан потерял равновесие и стал падать. Ему удалось сгруппироваться и приземлиться на руки. Он сразу же попытался вскочить, но мох снова подвел его и киммериец упал, ударившись подбородком о подвернувшийся некстати булыжник.
— Ну как ты? — спросил спокойный голос Серзака.
Конан перевернулся на спину. Лепестки исчезли. Он посмотрел вперед и обнаружил, что паутины тоже нет. Только вдоль стены колыхались медленно тающие обрывки. Пока северянин наблюдал за ними, они растворились в воздухе окончательно.
Серзак стоял над ним, дружески улыбаясь.
Конан встал. Раны продолжали зудеть и кровоточить.
— Куда они исчезли? — осведомился он.
— Кто? — с искренним изумлением поинтересовался сказитель.
Конан вгляделся. Кожа старика была без единой царапины. Улыбка невинного дитя раздвигала его губы. Конан нахмурился.
— Лепестки, острые, словно нож брадобрея, — пояснил он.
— Ах, это, — понял Серзак. — Так они улетели. Они улетели бы и раньше, если бы ты не накинулся на них со злобой разъяренного кабана. И чем они тебя так обидели? Как только они попытались освободить нам путь, ты бросился в самую их гущу, и как безумный стал размахивать мечом. Они пробовали увернуться от тебя, но ты догонял их и рубил, словно они твои кровные враги. Если бы ты, наконец, не замотал самого себя и не поскользнулся на ровном месте, ты бы, наверное, уничтожил их. И откуда в тебе такая злоба? Что тебе сделали семена ромеи?
— Ничего, — буркнул Конан.
— Ромея отцвела, мы можем идти, — сказал Серзак.
Конан молчал. Тишина, соединясь с
Конан не выдержал.
— Хаос, — сказал он. — Вот подлинный властелин мира.
— Но ведь Хаос в свое время укоротили его сыновья, — возразил Серзак. — Он перестал быть властелином мира еще до того, как появились первые люди. Хаос плохо воспитывал своих детей, вот они и взбунтовались. Кроме того, он совершенно не понимал никаких систем и не создавал никаких законов. Он был дик, как какая-нибудь лесная свинья!
— Не то ты говоришь, старик, — сказал Конан. — Или мы с тобой говорим о разном. Я говорю не о том глупом представлении о хаосе, которое придумали себе атланты. Ничего подобного! Я имею в виду безличный хаос! Тот, что ни во что не оформлен и существует всегда. Ибо он внутри всякого порядка, внутри всякого закона.
— Извини, парень, — заявил Серзак, — но мне этого не понять… И вообще, я не понимаю, откуда в тебе это? Ты иногда ставишь меня в тупик. С виду ты прост, но подчас мне чудится в тебе что-то темное, чудится, что ты что-то скрываешь…
Глаза Конана уловили некое изменение в окружающем. Он остановился и завел факел за спину, чтобы убедиться в этом.
— В чем дело, я обидел тебя? — спросил Серзак.
— Мне кажется, я вижу впереди свет! — ответил киммериец.
Он не ошибся. На другой стороне туннель выходил в долину, усеянную серыми камнями. Голый, унылый пейзаж навевал тоску и сомнения в том, что в ближайшее время удастся найти еду и питье. Не было ни кустика, ни деревца, ни травинки. Ни животному, ни птице жить здесь было негде, разве что змеям и скорпионам.
Выход располагался почти на уровне долины. Серзак и Конан просто спрыгнули. Из-под ног Конана метнулась длинная маслянистая тень.
— Я же говорил, что мы выберемся! — заявил Серзак.
Восток окрасился кровью, как лицо невинного юноши, впервые посетившего бордель. Лунная медь потускнела. Розовые лучи, бьющие с востока, разгорелись, быстро превратившись в золотые, и на горы покатился рассвет, зажигая снежные вершины. Звезды одна за другой бледнели, растворяясь в небесной глуби.
17
Тысячу лет назад пограничная крепость Удахмабари была самым надежным оплотом цивилизации и культуры с западной стороны Вендийских гор. Но время не пощадило ее. Развалины Удахмабари издалека можно было принять за кучу камней, и лишь железные столбы ворот еще указывали на былое предназначение этих камней.
Горкан спешился, привязал коня к западному железному столбу и вошел в город. Прыгая по камням, он добрался до того места, где когда-то располагался веселый дом, жилище цветов, как принято было называть подобные заведения в прежнее время. Много дней и ночей посвятил Горкан цветам, орошая их своим потом и жизненной влагой, благо он знал секреты неиссякаемой силы и неувядающей страсти. Его любили все цветы Удахмабари, ни один, даже самый невзрачный, не обошел он своим вниманием.