Повести и Рассказы (сборник)
Шрифт:
Черный продолжал говорить так же спокойно и холодно:
— Он все ждал тебя, когда ты вернешься, все слова отрепетировал, с какими тебя прогонять будет, а прогонять некого, не идет никто. Забыли, словно и не было такого человека. Да он просто ненавидит тебя!
— Не надо, — сказала женщина. — Пусть.
— Просто я терпеть не могу, когда врут.
— Я сама ушла. Зачем же совсем его добивать?
— Но ты же сама этого хотела, чтобы я это сказал! Я ведь слышал, — возмутился Черный.
— Я не знаю, чего я хотела.
— Ушла она от него, больно сделала! Не видишь разве, что он только радовался, когда ты ушла, он мечтал об этом, ведь так? Скажите, сознайтесь! Он только потом понял, что одному еще хуже, что без тебя ему не справиться.
Чем-то этот разговор был очень уж невпопад для ее мужа. Он таращился на них, тяжело, со свистом дышал, и казалось ему, что это вообще не люди, а муляжи, что женщина, за которой он пришел, стала уже не женщиной, а черт знает чем, что не осталось в ней ни капли родного, все, все куда-то исчезло — и платье другое, и лицо, и руки не те, а уж речи, так совсем не похожи на прежние.
И в ужасе он ушел.
Вера и Черный еще долго сидели у маленького стола, окунув лица в свет ночника, почти касаясь друг друга лбами, каждый думал о своем.
— К семи на Каховскую надо. Там ждать будут, — сказал, наконец, Черный.
— На Каховскую к девяти. К семи — на Коровий. Совсем у тебя с памятью плохо.
Черный зябко поежился.
— Все врут, все. Ничего не помогает. Сейчас даже больше врут. Самые отчаянные фанатики — и те врут, хотя зачем, казалось бы. И муж твой. И дети. Даже ты.
Он очень удивился, когда услышал в ответ:
— И ты тоже, миленький.
Все пошло как раньше. Проповеди, проповеди, посвящения, массы людей, знакомых и незнакомых, головная боль, ставшая постоянной, поездки, драки какие-то, вечно настороже…
— Счастье! Счастье — вот к чему я веду вас! Не порция мороженного на украденный стольник, не ночная интрижка — я зову вас к полному счастью. Только преодоление лжи, только правда! Скажите «раз»!
— Ра-а-аз! — перекатывалось по толпам.
— Вам нечего будет стыдиться, нечего прятать, потому что спрятать что-нибудь станет невозможным! Сожгите мосты, выбросьте на помойку ваши смертельные тайны, эти бутафорские скелеты в ваших смердящих шкафах, смело взгляните в глаза жизни! Через страх преодолейте свой страх. Плюньте на уверенность, на свое знание жизни — вы узнаете куда больше!
Голова и горло — вот что подводило его.
Ищущие глаза, глаза восхищенные, глаза просящие — взгляни, взгляни на меня, осени меня своим вниманием. Иногда от этого становилось тошно. Но он говорил, осенял, посвящал непрерывно, и люди с чуть сумасшедшими глазами расходились в разные стороны, чтобы попытаться выжить в громадном болоте непосвященных.
Кто он, откуда пришел, где обрел способности — никто ничего не знал. И женщина тоже не знала, хотя очень хотела знать.
— Ты всех правде учишь, а сам скрываешь.
Но он ничего ей не отвечал, ему эти вопросы были очень неприятны. А, может быть, он и сам не помнил уже, кто он на самом деле.
Все шло вроде бы как и раньше, но в женщине после визита мужа что-то щелкнуло. Она все так же стояла за его плечом, охраняла, помогала, поддерживала, просто стояла — это ведь тоже много, но, пожалуй, давала все это она чересчур истово. Или неистово? Как правильно? В одном она изменилась: перестала заговаривать со своими детьми, когда тем случалось прийти. А когда младший присоединился однажды к толпе и со всеми закричал «раз», улыбнулась и ничего не сказала.
— Чего ты еще от меня хочешь? — отвечала она на упреки Черного. — Я ради тебя семью бросила, жизнь сломала, люблю тебя одного, ни шагу без тебя никуда, тебе этого мало? Не веришь?
— Верю, — говорил Черный, хотя видел прекрасно все ее мысли, видел все, но говорил «верю» и верил.
Иногда на проповеди приходил ее муж, каждый раз пьяный — он не то, чтобы много пил, но как выпьет, все искал встречи с ними. Два раза кончалось скандалом, его хватали и уводили, и он исчезал вместе со своим горем и косноязычными угрозами. А однажды, тоже пьяный, он бухнулся на колени перед Черным и стал умолять его о посвящении.
— Нет, — ответил Черный. — Тебе в последнюю очередь.
А тот не верил, хватал его за ноги, плакал, ругался, но ничего не достиг.
Москва гудела. Она уже привыкла к той сломанной, искаженной, вывороченной жизни, которую поверх кризиса навязал ей Черный, этот человек, пришедший неизвестно откуда и желающий непонятно чего. Она привыкла к словоизлияниям на каждом шагу, к постоянным перебоям в транспорте, а странные разговоры, странные поступки на улицах и в магазинах уже перестали ее удивлять, но волновали; в офисах тишина — люди то бешено заняты делом, то вдруг убежали куда-то, то от кого-то скрываются… Странные слухи, странные люди, странные повсюду дела.
Его уже отлавливали всерьез. Но ничто его не брало, он все так же тянул свою лямку.
— Я вас к счастью зову. К счастью!
Посвященные выставляли охрану — частная охранная фирма «Дэта», шеф которой был из «своих». Слишком много врагов. Слишком.
Ему устраивали ловушки, но сами же в них попадались — выдавали мысли, — и уходили либо посвященными, либо искалеченными. Многие стали его бояться. Его и всех остальных посвященных.
И он был рад этому. Правда, теперь он скрывался, все время настороже.
— Мне не жизни жалко. Жалко, если я не успею.
Хотя сам понимал, что ни за что не успеть.
Вглядывался в каждую мысль, искал подвоха.
Посвященных становилось все больше и больше. Он открыл несколько талантов, такие люди сами были способны посвящать, он уделял им много своего времени и женщина всегда была рядом, каждой мыслью, каждым движением.
Вместо одной у него теперь стало две жизни — жизнь с идеей и жизнь с женщиной. Он был благоразумен и не смешивал их, но не всегда получалось, иногда возникали ситуации трудносовместимые.