Повести и рассказы
Шрифт:
— М-да! — сказал Валерий Зиновьич, откинулся в кресле и забросил ногу на ногу. — Что мы думаем… Как я понимаю, вас не устроил ответ работника нашего отдела?
— Это, знаете, не ответ! — Филимонов отпил из стакана, поставил его, взял папку, неторопливо раскрыл и достал из вклеенного в нее прозрачного пластмассового складня бумагу с редакционным грифом наверху. — Это что за ответ, извиняюсь, это на дурака рассчитано, а я, знаете, не дурак. — Он вынул из нагрудного кармана пиджака чехол с очками, извлек из него очки, надел и зачитал: — «Уважаемый Прохор Дементьевич! Ваше письмо получено редакцией и внимательно изучено. К сожалению, предложения, высказанные в нем, не представляются нам заслуживающими внимания, и, кроме того, вопросы, поднятые в нем, вообще находятся вне компетенции редакции.
Филимонов задохнулся, горло ему схватило, и он закашлялся. Валерий Зиновьич приподнялся с кресла и, перегнувшись через стол, подал ему его стакан.
— Благодарю! — сквозь кашель выговорил Филимонов, откашлялся и отпил из стакана.
Валерий Зиновьич вновь сидел в кресле, все так же пригнувшись и облокотившись о стол, но уже не улыбаясь.
— В общем, Прохор Дементьич… — начал он медленно, когда Филимонов поставил стакан на стол и тылом ладони обтер губы, — в общем, я должен согласиться с вами… это, конечно, неправильно, это ошибка наша, что по такому вопросу… такому человеку, как вы, отвечал младший литсотрудник… Я от лица редколлегии приношу вам извинения… и благодарю за внимание к нашей газете, что вы обратились именно в нашу, а не в другую…
«Благодарен он… счастлив прямо! — со злорадством подумал Филимонов. — Ишь! Слов прямо от благодарности-то найти не может».
— Что ж! — сказал он, всовываясь в паузу в речи Валерия Зиновьича. — Если благодарны и ошибку свою признаете, давайте, что ж, я забуду, давайте все сначала начнем: вот я, вот мои предложения — выношенные и аргументированные, давайте помещать их на страницах газеты.
Он успокоился, губы ему больше не дергало, и голосу вернулась его прежняя медлительная сиплость.
— Да, но… видите ли, Прохор Дементьич… — Валерий Зиновьич, не отрывая от стола, покрутил в руках свой стакан и отодвинул его. — Видите ли… ведь это действительно вопрос не нашей компетенции. Ведь мы не даем, скажем, названия улицам, городам, поселкам, этим занимаются соответствующие учреждения — исполкомы в данном случае… и вопрос, который вы поднимаете, — это компетенция тоже соответствующего учреждения… я вам даже не скажу сейчас сразу — какого… ну, может быть, Министерства культуры, Союза писателей…
— Да… да… да… — кивал Филимонов вслед его словам, будто соглашаясь, и, когда Валерий Зиновьич помянул Министерство культуры, выкинул перед собой вперед раскрытой ладонью, словно защищаясь, руку. — Во! — сказал он. — Во! То-то и оно! Союза писателей… Как же! Союза писателей… Захотят они! Да наоборот же! Им же это лишь на руку: слава, деньги, женщины — все к ним тогда валит. Наше это дело, дорогой Валерий Зиновьич, наше — общенародное. Каждого, у кого совесть есть, кто на эти безобразия смотреть не может, да. Потому я к вам в газету и написал — вопрос поставить, внимание обратить. Знаете такое выражение: если не я, то кто же? Вот! Если не я, то кто же? Мне, извиняюсь, наплевать, что мальчишка какой-то оскорбил меня. Но он от идеи отмахнулся, от дела — а это, знаете, я никому не прощу.
И опять Филимонов, говоря, распалился, и опять почувствовал, как налилось кровью выскобленное безопасной бритвой лицо, и опять губы в углах стало подергивать. Валерий Зиновьич собрался что-то сказать, но Филимонов остановил его, хлопнув по столу ладонью.
— Тихо! — прикрикнул он. — Тихо! Я еще не закончил. Будьте любезны выслушать и убедиться. Давайте посмотрим фактам в глаза. Давайте не будем заглядывать в статью, где я привожу точные ссылки на источники, давайте обратимся к самим источникам. — Он быстро раскрыл папку и из второго пластмассового складня достал ворох газетных вырезок. — Смотрим вместе. Пожалуйста: «Известия», шестидесятый год, Марк Чернец, народный артист, лауреат, — пьяный за рулем, обругал милиционера. Симферопольская областная газета, пятьдесят седьмой год. Рашид Хачачов, певец знаменитый, сорвал передачу по радио, триста рублей за пять минут выступления требовал. Дальше смотрим. «Литгазета». Луков, писатель такой, опять лауреат, — сам виноват, правила нарушил, а с потерпевшего деньги на ремонт машины требовал! «Комсомольская правда»: Мамаев, тоже артист, рвачествует, Пальцев, хоккеист этот, в ресторанах с девочками пьянствует. А? Во! А почему? Да потому, что они знаменитые, о них говорят все — они, значит, не такие, как обыкновенные люди!.. — Филимонов остановился и двинул по столу кипу газетных вырезок к Валерию Зиновьичу. — Смотрите, смотрите!
В вежливых глазах Валерия Зиновьича было теперь изумление.
— И что же, — после некоторой паузы сказал он, не притрагиваясь к вырезкам, — вы совершенно серьезно считаете, что из-за этого… из-за того, что некоторые люди искусства, литературы, спорта оступились, может быть, даже случайно… из-за этого нужно…
— Нет, — сказал Филимонов, — нет, не поэтому. Это лишь, так сказать, яркие примеры, подтверждающие мою правоту. А дело не в этом. Дело вообще — в справедливости. Истинно человеческой справедливости, да! И я повторю, пожалуйста. — Он отпил из стакана, поставил его обратно на стол, утер губы и сел в кресло глубже. — Ильичева Валериана Ивановича знаете? — спросил он затем.
— Не знаю, — сказал Валерий Зиновьич.
— Во! — Филимонов поднял вверх указательный палец. И опустил его вниз. — Не знаете! А это, между прочим, заслуженнейший человек, председатель нашего горисполкома. Но вы его не знаете. Вы просто знаете, что в таком-то городе есть горисполком и есть в нем, значит, председатель. Так? Так. Он для вас просто председатель. Несет где-то там свою службу. А теперь смотрите, теперь слушайте, я вам все доказываю по законам логики: почему это писателю или артисту такое — вот их все по именам знать должны? А?! Другой трудится всю жизнь, сколько чего доброго сделает, пользы принесет, а о нем? О нем — ни-че-го! Ничего никому не известно, идет по улице — кто такой? Никто! А певички там всякие, песенку выучила, глазки подвела, платье такое, что глядеть срам, надела — ее объявляют: такая-то там Сидорова, предположим, тогда-то родилась, так-то училась, те-то се-то у нее родители и муж композитор такой-то… Вылезает на экран, глядите — знаменитость! А на ней пробы ставить негде, на морде у нее, извиняюсь, одни похотливые желания написаны, — это какой же молодежи пример? Или писателей возьмем. Стишок он сочинил, пропечатался, и вот о нем губерния трезвонить пошла: Иванов такой-то и сякой-то, Иванов на БАМ поехал, Иванов во Францию поехал, Иванов новое стихотворение сочинил. А начальник, предположим, ЖЭКа чистоты и порядка во вверенном ему жилом массиве добился, людям жить приятнее стало — о начальнике этого ЖЭКа, извиняюсь, не пишут, куда он в свой отпуск поехал и что он при этом думал — нет!..
— Но это же не так! — громко перебивая Филимонова, сказал Валерий Зиновьич. — Подождите, Прохор Дементьич, подождите! — решительным жестом остановил он Филимонова, и из-под рукава его пиджака далеко вперед выскочила на миг манжета цветной полосатой рубашки, скрепленная большой, с каким-то дорогим камнем, золотой запонкой. — Это же не так, как вы говорите! Если тот же начальник ЖЭКа прославился своими делами или какой-нибудь председатель горисполкома, ткачиха, тракторист, инженер и так далее — наоборот, именно что о них-то и пишут, рассказывают о них и называют их фамилии!
Филимонов слушал его, поджав губы, и смотрел в окно. Из окна был виден в кучах невывезенного бурого снега там-сям какой-то фабричный двор, дымила черная труба котельной, выталкивая под серое, затянутое тучами небо клубы ржавого дыма, ехал беззвучно автокар, нагруженный позади водителя штабелем плоских ящиков, поодаль, через дорогу, строилось какое-то здание производственного облика, яркий оранжевый кран, разворачиваясь, тащил по воздуху раскачивающуюся на тросах белую бетонную плиту с проемом будущего окна внутри… Вдаль Филимонов видел хорошо.