Повести и рассказы
Шрифт:
— Не понимают, не понимают… — осуждающе поддакнула жена. — Да и откуда же: они ж об этом не думают, это для них — как снег на голову.
— И всюду так, везде — куда ни ткнись, — отправляя ложку в рот и мотая головой, сказал Филимонов. — Всюду! В исполкомы Советов, говорит, обращайтесь. Будто не обращался! А я ведь о главном еще не писал, не торкался никуда — о цифровой индексификации-то. Мы ж передовая страна, кому и начинать, как не нам. Одних вон Ивановых Иванов Ивановичей в Москве триста с чем-то тысяч. А?! Разберись в них, проведи учет. А был бы индекс у каждого — и все, никаких проблем. 4П 1042. Или 308Г2. И справедливость
— А может, бог с ним? — робко, будто винясь, сказала жена. — Пиши это все, записывай, а слать не шли. Знаешь, как бывает: потом прочитают — и признают. Вот-де мы, дураки, думаем, а вот уж до нас сообразили.
Филимонов доел борщ, облизал ложку и бросил ее в пустую тарелку. Первый голод у него прошел, и он уже не чувствовал себя таким несчастным и бессильным.
— Говоришь тоже! — сказал он, отваливаясь на спинку стула и с громким чмоком доставая языком застрявшие в зубах куски свеклы. — Кому это после меня нужно будет? Нет! Филимонов послужит еще обществу, послужит. Сейчас, не потом.
Жена ушла на кухню, унеся тарелки, и вернулась со вторым — отварным мясом и жареными кабачками.
— Селиверстов приходил, — сказала она.
— А! — сказал Филимонов, жуя. — Чего?
— Так просто. Поговорить. Из поликлиники шел. У врача был — струя у него медленная. Зайду, говорит, в туалет и стою десять минут, прямо-де дух вон.
— Тьфу! — выругался Филимонов. — Совсем дерьмом стал. Ворошилу не написала? — спросил он.
Жена не ответила, опустила голову и ковырялась вилкой в кабачках.
— Нечего! — сказал Филимонов с сипотцой, догадавшись о ее мыслях. — Нечего! Я сегодня сам отпишу — нечего!
Часы в углу щелкнули стрелкой, хрипло зашипели и отбили четыре удара.
— Почту, должно, принесли уже, — взглядывая в окно, сказал Филимонов.
— Должно, — отозвалась жена. Она подняла лицо от тарелки и вновь стала есть.
Филимонов смотрел в окно — вдалеке, за голыми ветвями яблонь, видна была сверкающая стеклами теплица — и думал о том, что он еще поживет, ему еще далеко до Косой, час его еще не близок, и он еще послужит, он еще поработает, он еще д а с т.
1978 г.
В ГОСТИНИЦЕ
Сосед делал себе укол инсулина. Ноги у него были широко расставлены, чтобы приспущенные брюки не съехали на пол, правая нога, освобожденная от веса, подогнута в колене. Дряблые, старческие ляжки его были покрыты седым курчавым волосом.
Сосед кололся, никуда не уходя, прямо в номере возле своей постели. Тугунин старался не смотреть, но всякий раз глаза словно бы сами собой схватывали какую-нибудь подробность процедуры.
Пальцы старика вдавили поршень до упора, перехватили шприц поудобнее и рывком вытащили иглу из бедра. Изогнувшись, другой рукой старик потер место укола ваткой со спиртом и, положив шприц в чехол, стал надевать брюки. «Любви все во-озрасты поко-орны, ее поры-ывы бла-аготво-орны», — глотая слова, принялся напевать он.
Тугунин закрыл шкаф, передернул плечами, чтобы плащ удобнее осел на них, и взял со стола приготовленный портфель.
— До вечера, — сказал он.
— До вечера, до вечера, — прервал свое пение старик. — Ебж.
— Что? — не понял Тугунин.
— Ебж. Если буду жив. Граф Лев Николаевич Толстой так в своем дневнике писал. «Сегодня кончаю. До завтра, ебж».
— А-а, — протянул Тугунин. — Любопытно.
— Формула смирения, — застегивая ширинку, сказал старик. — Если бы я полагался на бога, то как диабетик давно бы уже не был жив. Интересно, я думаю: а если вот война, а мне надо каждый день колоться — и вдруг не достану инсулина? Все, не от пули, не от мины, а? Жутковато делается.
Ему было шестьдесят четыре года, но он продолжал служить в отделе снабжения своего родного завода где-то в Красноярском крае и сейчас приехал в Москву готовить к отправке на завод новое оборудование.
— Ладно, до вечера, — повторил Тугунин. — Счастливо вам.
— Ебж, — снова сказал старик со смешком. — И вам счастливо.
Тугунин открыл дверь и вышел в коридор.
«…ее поры-ывы бла-аготво-орны…» — прозвучал ему вслед, в закрывающуюся дверь дребезжащий голос старика.
Коридорная за столиком в холле напротив лестницы была уже дневная.
— Доброе утро, — поздоровался с ней Тугунин.
— Какое там доброе, холодище, — посмотрела на него коридорная. Это была грудастая, мощного сложения женщина средних лет с завитыми барашком редкими серыми волосами. — Ключик не сдаете?
— Там есть еще, — приостанавливаясь, махнул рукой Тугунин.
— Ну тогда ладно, — кивнула коридорная. — Идите тогда.
«Ну и иду! — ругнулся про себя Тугунин. — Приказчица нашлась…»
Он не любил гостиничную жизнь и оттого не любил командировки. Но раз, два раза в год выезжать все-таки приходилось, и тогда наступала пора пытки.
Впереди Тугунина спускалась по лестнице, широко размахивая рукой с зажатым в ней цветастым складным зонтиком, женщина в зеленой нейлоновой куртке и синих клетчатых брюках, с напуском заправленных в сапоги. Сапоги тоже были зеленые.
«Синее с зеленым. Ну и вкус», — усмехнулся Тугунин.
Женщина завернула на следующий марш, оказалась обращена лицом к Тугунину, и он узнал ее.
Он заметил ее в первый еще день, позавчера. Их вошла в буфет сразу целая группа, человек шесть, он сидел за столиком в углу, ел холодные непроваренные сосиски, она вошла последней, и он сразу обратил на нее внимание.
В юности ему всегда нравились высокоскулые, с раскосыми глазами, восточного типа женщины — наследственность говорила или еще что? — позднее, когда он уже вкусил горькую сладость отношений с ними, все это как-то само собою перестало быть важным: и форма глаз, и скулы. Вошедшая женщина будто охлестнула его неким воспоминанием; оно было прочно забыто и завалено в памяти — не продраться до него, но от него остался на поверхности слабый след, и этот-то след, как запах, напомнил ему о чем-то бывшем и утраченном. У женщины было узкое, с гладкой и чистой кожей худое лицо, скулы у нее остро и туго подпирали рысьего разреза, утянутые к вискам серые глаза. И выражение этих глаз было покойно-веселое, и в складках красивого, несколько большого рта — та же покойность и мягкость.