Повести и рассказы
Шрифт:
Но, с другой стороны, Ленка права: как совместить Кошку с новым курсом?
Ах, как трудно, как страшно, как невозможно!..
Одернул себя: разахался, как барышня. Ты же мужик, найди выход, придумай компромисс, наконец…
Опять компромисс?..
Вот бы друга сейчас, друга верного, который все-все поймет, не станет усмехаться, подзуживать: мол, не выдержишь, старичок, не вытянешь, сломаешься, как твой «жигуленок»… Но нет такого! Нет и быть не может!
А Ленка?..
И увидел в зеркале, как она прошла сквозь дверь,
– Устала? – спросил Стасик.
– Очень, – просто сказала Ленка, провела ладонью по лицу, не заботясь, что грим размажется.
А он, странно, не размазался. Как была Ленка партизанкой, так и осталась. Это шло ей – быть партизанкой. Это так по нутру ей было – хоть на вечер почувствовать себя партизанкой.
Стасик, не поворачивая головы, видел ее лицо в зеркале – жесткое, словно высеченное из камня.
– А ты не устал? – спросила она.
– Меня же убили в первом акте, – ответил Стасик.
– Я не о том, – жестковато усмехнулась Ленка. – Я о твоей игре.
– О какой игре?
– В нового Стасика Политова.
– Я не новый, Ленка, я тот, которым должен был стать, если бы не…
– Продолжай.
– Долго перечислять. Если бы не – раз! Если бы не – два. Если бы не – тысяча, сто тысяч, миллион!
– А теперь?
– А теперь я сам с усам, ни во что не играю.
– Для этого надо было упасть в Яузу?
– Для этого надо было упасть в Яузу.
– А сначала выключить сознание?
– А сначала выключить сознание.
– И включиться другим?
– Другим? Нет, самим собой.
– Выходит, без аварии нельзя стать самим собой?
– Авария может быть всякой, не обязательно автомобильной. С нами каждый день происходят аварии, только мы не успеваем заметить их, поймать момент.
– Чтобы выключить сознание?
– А потом включиться вновь.
– Это трудно, Стас.
– Но ведь вышло…
– Зато все считают тебя сумасшедшим.
– Плевать! Привыкнут. И будут считать сумасшедшими тех, кто не похож на меня.
– Но сейчас тебе трудно…
– Нет, Ленка, легко. Никогда так легко не было! Ты веришь: я даже могу летать.
– Как Воланд?
– Я Ариэль, – почему-то обиделся Стасик. – Летающий человек. Ты что, забыла?
– Забыла, – сказала Ленка. – А это обязательно – летать?
– Не знаю. Пока не пробовал по-настоящему. В кино – там комбинаторы, «блуждающая маска». Фуфло… А тут – не знаю. Хочешь, попробую?
– Хочу, – сказала Ленка.
Она встала, тяжко постучала по паркету подкованными каблуками кирзовых сапог, подошла к окну, распахнула его в ночь.
Стасик медленно-медленно, словно во сне, поднялся над стулом, повис, чуть покачиваясь от напряжения, потом потянулся выше, уложил в воздухе тело горизонтально земле, прижал к бедрам ладони и вылетел в окно. Сначала, привыкая к незнакомому ощущению полета, он осторожно и плавно сделал длинный круг над Театральной площадью, пронесся мимо окна, за которым, прижавшись щекой к раме, застыла Ленка, помахал ей рукой и вдруг, обретая невероятную свободу, почти не ощущая ставшего невесомым тела, рванулся ввысь, прошел над крышей соседнего дома, чуть не задев телевизионную антенну, и двинул на юго-запад Москвы – туда, где далеко-далеко, за длинной и рваной лентой огней Профсоюзной улицы, светились одинаково ровные кварталы бывшей деревни Ясенево.
Он очень быстро долетел до них, гораздо быстрее, чем предполагал, спустился ниже, пошел над крышами на бреющем, увидел дом и двор внизу, где он раньше ставил машину, спланировал до десятого этажа, нашел знакомое окно, мертво повис в воздухе.
В комнате горел торшер. В кресле сидела Кошка. Издалека, из темноты, Стасику было плохо видно, но почему-то показалось, что она плакала.
– Не плачь, – тихо сказал Стасик, так тихо, что сам не услышал своего голоса.
А Кошка услышала.
Она подняла маленькую головку на тонкой длинной шее, повернулась к окну, и глаза ее, как два пограничных прожектора, прорезали ночную тьму, пошли шарить по округе, отыскивая того, кто сказал ей: «Не плачь!»
Она не успела поймать Стасика в перекрестье своих пронзительно ярких лучей. Он резко взмыл к небу, прошептав-подумав на прощание:
– Не бери лишнего в голову. Кошка!
Он поднялся так высоко, что почти не видел внизу города, только россыпь огней, как светляки в траве. Мимо, обдав его горячим воздухом, промчался ТУ-154, идущий на посадку в аэропорт Внуково. Стасик догнал его и пристроился на крыле, держась за какой-то выступ, за какую-то закрылку или, может быть, элерон, перевел дыхание: все-таки с непривычки летать тяжко. Но и сидеть было непросто: крыло тряслось и норовило скинуть Стасика. Он мельком взглянул в иллюминатор. В кресле, ткнувшись рыжей бородой в грудь, смотрел сон замечательный психоневролог Игорь, загорелый и отдохнувший во всесоюзной здравнице друг-исцелитель, мамулина тайная надежда, мирно смотрел цветной предпосадочный сон и не ведал, кто за ним наблюдает. Стасик хотел постучать в иллюминатор, но передумал: пусть спит, намаялся на отдыхе, бедолага…
Стасик оттолкнулся от крыла и нырнул вниз, стараясь уйти от страшных реактивных струй, от всяких аэродинамических турбулентностей. Это ему удалось. Он нутром чувствовал, где север, где юг, где восток и где запад. Взмахнул руками, как крыльями, взял точный курс на северо-восток, зажмурив глаза, шел в прохладном воздухе, как по сигналу локатора, и скоро-скоро очутился над темным беспросветным пятном, над большим лесным массивом, нырнул вниз, пролетел над крышей-линзой Дворца спорта «Сокольники», поднялся до уровня двенадцатого этажа своего дома – как раз напротив Дворца, присел на алюминиевые перильца балкона. За стеклом увидел Наталью.
Наталья стояла у плиты и жарила блинчики. Она брала ложкой из эмалированной миски жидкое белое тесто, выливала его на сковородку аккуратными кругляшами, и они шипели, брызгались маслом и подпрыгивали. Наталья терпеливо ждала Стасика к ужину. Она знала, что блинчики у нее уже получаются хорошо. А на столе стояла ополовиненная Стасиком банка клубничного варенья.
– Я скоро буду, мамуля, – опять полусказал-полуподумал Стасик, и Наталья, как и Кошка, тоже услыхала его, замерла на секунду с блином в измаранной мукой ладошке, бросилась к окну – поздно!