Повести и рассказы
Шрифт:
Девчата молчали, потому что среди них была Ольга. Никому не хотелось обижать подругу, вспоминая про такое неудачное для ее отца собрание. Девушка поняла это и - искренне или неискренне - заговорила сама.
– Ты правильно поступил, Витя, - сказала она как будто совсем спокойным голосом. - У нас очень мало критики и самокритики. Правда, Лариса?
Лариса не стала возражать, просто смолчала... Только когда они с Виктором остались вдвоем, тихонько тронула парня за локоть.
– Я просто завидовала тебе сегодня, - с нескрываемой радостью заговорила она. - Встаешь себе спокойно, уверенно, как в своей хате, и начинаешь говорить. Каждое слово на месте, и жест, и все... А вот я не могу выступать на собраниях. И знаю, о чем нужно сказать, и слова на память приходят, волнуюсь, кипит все внутри, а как подумаю, что нужно выйти да стать перед людьми, желтеет в глазах и все выскакивает из головы. У нас и Павел такой.
– Ну, тебе-то по штату положено выступать, как секретарю комсомольской организации.
– Положено, а не могу, - словно оправдываясь, ответила Лариса.
Вечер был нехолодный, хотя весна еще и не вступила в свои права. К ночи немного подморозило, и если кто шел, то сапоги местами громко стучали по голой земле, а местами разламывали с хрустом ледовую корку. На полях, в низинах снег лежал еще повсюду, и дорога держалась зимняя.
Виктор и Лариса стояли в тот вечер у калитки Криницких до тех пор, пока ноги у обоих не закоченели, а на рассвете хлопец ушел из деревни, ничего не сказав ни Ларисе, ни отцу.
Данила проснулся только тогда, когда Виктор, уходя, громко скрипнул дверями в сенях. Старик слез с печи, обулся и принялся готовить завтрак. Наварив бульбы и поджарив немного сала, принесенного откуда-то Виктором, он закрыл печь заслонкой и стал ждать сына. Однако прошел час, подходил к концу другой, а Виктора все не было. Данила решил пройтись по улице, посмотреть: может, зашел куда-нибудь сын, может, дело какое задержало? Замедлил шаг у хаты Шандыбовичей. Старик не был вчера на собрании и не знал, что Виктор теперь уже, видно, долго не пойдет к Шандыбовичам. Прошел до бригадного двора, заглянул на свиноферму - сына нигде не было. Возвращаясь назад, встретил Ларису. Девушка очень ласково и весело поздоровалась с ним. Данила оглянулся и с минуту смотрел ей вслед, думая, что, может быть, за этим есть какая-нибудь загадка. Однако окликнуть Ларису и спросить не отважился.
Дома старик ел в одиночестве холодную бульбу и все думал, куда же это мог так внезапно исчезнуть сын. Хоть бы слово сказал! Разве ж так можно?
Виктор в тот день так и не пришел, не было его и назавтра, и послезавтра. Уже все Крушники знали, что Данилин сын тайком ушел куда-то из дому. Лариса часто пробегала мимо двора Бирюков, бледная, встревоженная, и все поглядывала на окна хаты. Незаметно прошлась раз-другой возле палисадника и Ольга. Наверное, и у нее не совсем спокойно было на сердце.
А к Даниле снова вернулись невеселые думы, еще горше затосковал старик. Казалось, никогда еще не бывало так тяжко на сердце. Не было прежде сына дома - что поделаешь? Привык как-то и ждал. Знал, что хоть через несколько лет, но вернется же хлопец домой, если жив будет.
А тут совсем ничего неизвестно. Может, бросил сын отца навсегда. Бросил и ушел, не сказал ни слова. И за что? В чем отец провинился?..
Данила глядел с печи на широкую старую скамью, и ему казалось, что в негустых сумерках он видит свою покойницу жену, свою Ульяну. Сидит она на скамье с маленьким Витей на руках и так мило и немножко грустно улыбается...
Женился Данила поздно, тогда ему уже перевалило за тридцать. Ульяна была девушка молодая, по красоте мало кому тут, в Крушниках, уступала и любила своего Данилу всей душой, крепко, преданно. Первые годы семейной жизни прошли у Данилы так светло, будто в те времена над Крушниками солнце не заходило ни на минуту. Каждый день приносил радость, легкой казалась любая работа, не омрачали счастья ни бедность, ни нужда. А впереди ждала еще большая радость - детишки, своя, настоящая семья.
И вот проходили годы, а деток у Данилы не было. Старел помаленьку Данила, входила в женскую пору, хотя и не теряла от этого своей красоты, Ульяна. Снились им дети, а счастье постепенно покидало хату. Целыми часами, бывало, бродил, тяжко задумавшись, Данила, угасали от проклятущей загадки карие глаза Ульяны. В душе она кляла себя за то, что сделала несчастным Данилу, хотя и не чувствовала за собой никакой вины. Данила, наоборот, считал, что бог наказал только его, а из-за этого мучается и жена. Таясь друг от дружки, они все больше заглядывались на чужих детей, когда выпадал случай, баловали их и плакали от неизведанной радости и от своего горя. У Данилы выработалась привычка носить в карманах что-нибудь интересное или вкусное для детишек. Соседская детвора его любила, и нередко малыши встречали его веселее и радостнее, чем своих отцов.
Так были прожиты лучшие годы, и только через добрый десяток лет после женитьбы у Данилы родился сын. Большое счастье пришло в дом. Данила даже боялся за него, потому что за прошедшие годы потерял веру в свою судьбу. Не было ночи, чтобы он несколько раз не подошел к колыбельке, не послушал, как спит маленький, ровно ли дышит. А соберется днем на работу, так не знает, как расстаться с сыном. Жену не пускал никуда, сам тянул за двоих.
И хотя прибавилось вдвое забот, да и годы шли своим чередом, молодел Данила прямо на глазах у людей, в работе не знал усталости, а ходил - ног под собой не чуял. Преобразилась и Ульяна, да так, что снова мало кто в Крушниках мог сравниться с нею. Стала такой веселой и глядела людям в глаза так прямо и светло, что казалось, она все время радуется жизни, любуется ею и не может налюбоваться.
Вите было уже больше двух лет, когда Данила, играя однажды с ним в хате, заметил в детской улыбке как будто не совсем знакомую черточку. Защемило у него под сердцем, несколько ночей не спал, но все-таки задушил в себе страшную думку, не дал ей воли. Долго не брал сына на руки, боялся нехорошо подумать про жену. А тянуло к малышу страшно, иной раз места себе не находил. И жалко было дитенка, так жалко, что порой слезы еле удерживал. Он-то чем виноват, бедный? Бежит навстречу, тянет ручонки и не знает, что отец смог подумать про него так плохо и обидно.
Время, как известно, - великий лекарь. Прошел месяц, другой, и Данила уже совсем было излечился от своей необычной хвори. Ульяна не могла нарадоваться, снова встречая на себе веселый, любящий взгляд мужа, хотя и не догадывалась, почему Данила так долго был хмурым и задумчивым. Но вот однажды старый Шандыбович, земля ему колом, отец нынешнего бригадира (Данила всю жизнь проклинает его), сказал спьяну, что, по его догадкам, у него уже есть внук, хоть и не в своей хате.
Данила прослышал об этом и, ослепленный, не сдержался, упрекнул Ульяну. Она проплакала несколько ночей кряду, потом стала чернеть, сохнуть и вскорости умерла.
И больше уже никогда не замечал Данила незнакомой черточки на светлом и бесконечно дорогом личике сына. Словно в поисках успокоения для своей совести, словно замаливая вину перед покойницей Ульяной, а главное - от такого отцовского чувства, какого еще свет не знал, стал Данила жить только для сына. Изредка невольная злость закипала в нем, вспыхивала обида на того, кто пустил такую жуткую, губительную сплетню...
Виктор вернулся домой так же неожиданно, как ушел. Он принес выписку из протокола правления колхоза о назначении его бригадиром крушниковской бригады. На выписке стояла круглая печать и замысловатая, чуть ли не на всю страницу, подпись председателя.