Повести и рассказы

Баныкин Виктор Иванович

Из окна красного уголка высунулась чубатая голова кочегара Ильи.

— Ну и ту-уча-а! — протянул он. — Видно, не напрасно у нашего Антоныча поясница болела… Быть буре!

За спиной кочегара раздался смех. В красном уголке синеглазый матрос играл в шахматы с помощником механика.

— Не верь, Илюшка, дедушкиным побасенкам! — донесся до Юрия насмешливый голос матроса. — Утром Кнопочкин принимал радиограммы — о шторме и словом не обмолвились.

Илья еще раз глянул на непомерно расплывшуюся лохматую громаду, не спеша наползавшую на небо, такое пронзительно синее, и, кому-то погрозив кулаком, скрылся в окне.

А

Юрий все всматривался и всматривался вперед, ему уже стало казаться, что он видит Женю на вышке одного из домов плота. Вон она: веселая, озорная, та самая Женя, которая еще позавчера на плоту стремглав бежала навстречу ему, легко, словно коза, перепрыгивая с бревна на бревно. И сердце у Юрия заныло, когда он на миг представил себе, что, возможно, и сегодня во время счалки плотов ему не придется увидеть Женю.

Он сбегал за биноклем и, волнуясь, ощущая приятную теплоту в груди, навел его на плот.

Долго-долго не выпускал Юрий из одеревеневших рук бинокля, но Женю так и не увидел. И он стоял разочарованный и грустный.

К Юрию подошел, опираясь на палку, Кнопочкин. Взяв у практиканта бинокль, он тоже поглядел на приближавшийся плотокараван.

— А погода портится, — вздохнул Кнопочкин, опуская бинокль.

Юрий стоял, задрав вверх голову, и молчал. Высоко-высоко над головой черными точками застыли два коршуна. Они словно не замечали надвигавшейся тучи и всё парили в поднебесье. Внезапно один из них ожил, медленно описал круг-другой и камнем упал в Волгу. Прошло мгновение, хищник оторвался от воды и взмыл вверх, издавая победный клекот: в острых когтях он держал извивавшуюся рыбешку.

— Видел, как коршун… ловко, правда? — сказал Юрий.

— Видел, — кивнул Кнопочкин и, чуть помедлив, добавил: — Да это все что… Вот лет эдак шесть назад был на Волге случай… Редкостный! — Радист повертел в руках бинокль и, заметив на нем глубокую царапинку, осторожно колупнул ее ногтем. — Хороший артиллерийский бинокль. Это где ты его так?

— А это не я… это от пули. Бинокль мне после отца остался. Он в войну капитаном артиллерии был. — Юрий отвернулся. Помолчав, он спросил: — Какой, Алеша, случай был?

— Какой случай-то? — проговорил Кнопочкин, стараясь не глядеть на Юрия. — Вот какой. У меня отец — бакенщик. Из Услады. Есть такое село на речушке Усе, в Жигулях. А Уса в Волгу впадает. Тихая такая речушка. Из нашей Услады чуть ли не все мужики бакенщиками работают. Мальчишкой я каждое лето у отца на посту жил. Избушка его на острове стояла, как раз напротив Молодецкого кургана в Жигулевских горах… Помню, обедали мы раз с отцом. Сварили уху и прямо тут же, на берегу, и расположились. Вдруг смотрю — над Волгой орел кружит. Кружил, кружил да как махнет вниз! Вроде этого коршуна. И что бы ты думал? Упал в воду, а подняться не может. Машет, машет крыльями, а от воды никак не оторвется. Крылища знаешь какие — во! — Радист раскинул руки. — Отец тоже заметил орла. «Похоже, говорит, с ним что-то приключилось». А орел как расправил крылья и понесся встречь течению по-над самой водой. Во все стороны брызги, будто быстроходный катер летит. От волнения меня как лихорадка забила. Вот-вот, думаю, он сейчас в небо взовьется. Да не тут-то было. Не может орел подняться вверх, да и все тут! Отец улыбнулся в усы и опять говорит: «Не под силу, сердешный, добычу поймал». — «Какую добычу?» — спрашиваю. «Крупная, должно быть, рыбина попала. Орел ее вверх норовит поднять,

а она его в глубину тянет. Силы, видать, равные». — «Едем, говорю, поймаем их!» Отец кивает: «Давай попробуем». Оставили мы уху, сели в лодку и поплыли.

— Поймали? — вырвалось у Юрия.

— Поймали. Долго гонялись, а поймали… Когда уж и орел и рыба из сил выбились.

— Что за рыба была?

— Белуга. Пуда на три.

— Алеша, а почему орел не улетел, раз ему не под силу оказалась белуга? — спросил Юрий. — Бросил бы ее — и вверх!

— Он бы с охотой улетел, да вот вцепился когтями в белужью спину и вытащить их не может!

— Ну, дальше что было?

— А ничего особенного. Орла мы отпустили. Пусть его живет. Этот орел-белохвост — редкая птица в наших краях. Полезная птица. А белугу в Ставрополь отвезли… В столовую.

К Юрию и Кнопочкину подлетел Геннадий. Он был взволнован.

— Алеша, — сказал он, не глядя на Юрия, — в камбузе Люба плачет.

— А что с ней?

— Я туда сунулся… чтобы насчет обеда узнать, а Люба у плиты стоит… Печальная такая. А из глаз будто слезы. — Он оглянулся назад — не подслушивает ли кто, и сжал кулаки. — Если бы узнать, кто он такой!.. Да поговорить бы с ним по душам!

— Про кого это ты? — не понял Кнопочкин.

— А про того самого, из-за которого Люба убивается, — обозлился Геннадий. — Она… — и тише добавил: — Я сам слышал, как жена масленщика Любе говорила: «Полюбила ты, глупая, на свою беду… Как свеча, говорит, таешь, а ему и горя мало! Он и знать ничего не хочет про твою любовь».

Кнопочкин вдруг махнул рукой, сунул Юрию бинокль и зашагал прочь.

— Он… Что это он такой? — Геннадий недоуменно глядел вслед радисту.

Юрий не ответил. Он смотрел на тучу, готовую вот-вот навалиться на солнце своим бесформенным, извивающимся телом и уже не казавшуюся вблизи такой страшной.

… Счалку делали при боковом забористом ветре.

Между сближавшимися плотами бились волны, точно их поймали в западню и они осатанели от злобы. «Уралец» изо всей силы толкал корму горного плота, а плот наваливало на луговую половину серединой… И все же первыми соприкоснулись корма с кормой, потом середины и последними — хвосты, и тотчас же началась счалка.

Некоторое время «Ульяновец» и «Сокол» шли рядом, бок о бок. Неожиданно откуда-то из-под борта «Сокола» с присвистом вырвались косматые клубы пара, на минуту все скрылось в душном облаке, пропахшем мазутом. Но вот облако стало таять, и вначале показался решетчатый борт «Ульяновца», потом чьи-то ноги в новых калошах. Откуда-то вкусно пахнуло жареной картошкой. В серой колеблющейся мгле образовалась дыра, и на секунду в ней мелькнуло усатое мужское лицо. А когда весь пар рассеялся, показался бравый матрос-усач, обладатель сверкающих калош. Он подмигнул Геннадию, глазевшему на него из окна туалетной комнаты, где тот прибивал полочки для мыла, и пробасил:

— А что, хлопец, у вас дивчины казистые есть?

Покончив с полочками, Геннадий вышел на палубу.

На капитанских мостиках обоих пароходов стояли Глушков и Шаров.

— Спасибо, Петр Петрович, за помощь, — сказал Глушков. — Спасибо!

— Не за что, Сергей Васильич. Служба такая. Сейчас отправляюсь «Руслана» встречать, — ответил капитан-наставник и поглядел на восток. — Мне так думается: может, еще стороной пройдет? Бывает так: погрозится, погрозится непогода, да на том все и кончится.