Повести и рассказы

Федин Константин Александрович

Левшин лежал не по правилам — на локтях. Он словно ждал появления бледного лица Инги. Он махнул на нее высвобожденной рукой.

— Зачем встали?

— Идите ко мне, — сказала она шепотом, — сейчас же!

Он замахал на нее сильнее, она скрылась. Расстегивая мешок, он прислушался, как она укладывалась в постель. На него быстро нахлынуло чувство удовольствия от легкости, с которой он двигался. Он был уверен, что вот сейчас пойдет и что-то такое уладит, и ему было приятно от сознания, что он способен улаживать и что он — складный, выздоровевший человек.

Он пришел к Инге с ощущением преобладания, с каким врачи входят

к больным. Перемена в ней была очень заметна и пробуждала к себе тоскливое участие, но слова, которыми это выразилось в сознании Левшина, показались ему странными. «Я так и знал, что ей будет хуже», — подумал он.

— Я слышала все, — сказала Инга торжественно.

— Печально.

— Печально для господ врачей.

Он не ждал такого сурового голоса прямоты и смотрел на Ингу молча.

— Раз они предали мальчика, значит, могут предать меня, — сказала она, — и каждого… и вас…

— Мы с вами действительно больны. Нас незачем обманывать.

— Откуда я знаю? Никто не знает, — сказала она упрямо, — разве вы знаете, зачем Клебе обманул мальчика?

— Боится остаться без пациентов.

Инга приподнялась.

— Вот и пусть останется без пациентов: давайте бросим его, давайте уйдем из Арктура!

— Лежите как следует, — по-докторски сказал Левшин. — Переезжать из одного санатория в другой? Вы думаете, Штум будет ходить за вами по санаториям?

— Я не хочу, чтобы меня дурачили…

— Вы не верите Штуму?

Она привалилась на подушку, и, словно откуда-то издали, медленно лег на нее теплый отсвет.

— Может быть, все это — обман, обман…

Левшину захотелось сберечь ее как будто ленивую улыбку и, видимо, хрупкую, мгновенную надежду, и он промолчал. Но жесткое чувство тотчас вернулось к Инге.

— Надо рассказать Штуму о здешних проделках. Вы расскажете? Нет?

Она сощурилась на него:

— Малодушничаете вместе с любезной вам фрейлейн доктор?

— Бездоказательно все, что она наговорила на Клебе, — сказал он.

— Вы такой же обыкновенный, с вашей Москвой…

Левшин улыбнулся ее ребячеству, а ее ревность, словно нарочно выставленная напоказ, удивила его только на мгновенье. Он все время невольно сравнивал себя с Ингой, припоминая состояние, которое давно преодолел, когда был так же болен и не знал, кому довериться. А. надо было отдать себя в чьи-нибудь руки с тою бездумной верой, с какой ребенок отдает себя матери. И теперь он будто читал но лицу Инги свои недавние испытания, и как нередко в прочитанном находят только тот смысл, который желают найти, так Левшин видел только то, чем Инга была похожа на него, и почти без внимания пропускал мимо все, чем она отличалась.

Ей было трудно дышать, она боялась волнения, но не могла его подавить. Темные пятна жара скапливались на скулах, и по подергиваниям одеяла Левшин видел, как беспокойны были ее руки.

— Несчастный мальчик, — выговорила Инга и замигала, чтобы не потекла слеза, — я хочу его посмотреть, приведите его.

— Я незнаком с ним.

— Тогда пусть фрейлейн доктор, хорошо?

— Я попрошу.

— Мы здесь такие несчастные, — опять замигала Инга, но слеза уже выпала из век и, скользнув по виску, склеила прядку волос, застывая. Помутившись от мороза, затем быстро стекленея, эта крошечная льдышка заставила Левшина увидеть беду, которой не хотело заниматься сознание, и он понял, что ничего не может уладить и что здоровье ничуть не освобождает,

а неприятно обязывает его перед этой, именно перед этой больной, перед Ингой.

— Дайте платок, — сказала она, — холодно высовывать руки.

Он подал со стола невесомый платочек, и она взяла его кончиками пальцев, чуть-чуть высунутыми из-под одеяла.

— Мы в их власти, в их власти, — затвердила она, уже не думая сдерживать слезы.

Левшин перебил ее:

— В чьей власти, что вы? — и сел на край кровати.

Он в ту же секунду понял, что так нельзя, что не следовало садиться, что успокоить Ингу надо было каким-то убеждением, доводами рассудка, — но не вскакивать же было с кровати, и он только погрубее сказал:

— Вы все чего-то боитесь, а ведь бояться нечего!

И тогда он расслышал совершенно внезапный оттенок в голосе Инги:

— Да не боитесь ли вы?..

Посветлевший, задорный взгляд остановился на нем в упор. Левшин откинулся, чтобы лучше разглядеть словно подмененное, веселое лицо.

— Нагнитесь, — шепнула Инга совсем по-новому, живо и часто мигая.

Он наклонился немного.

— Еще. Я скажу очень важный секрет.

Он нагнулся ближе. Приподнявшись, она поцеловала его в щеку. Лица были ледяными, и прикосновение показалось легким, едва слышным, прозрачным. Левшин улыбнулся, она ответила тоже улыбкой и протянула ему платочек.

— Сотрите помаду… А то еще увидит фрейлейн доктор…

8

Майор, с которым Инга недавно познакомилась, принес к ней маленький патефон и любимые русские пластинки. Он не расставался с ними. В одиночестве, надвинув на глаза ермолку, он слушал цыганщину, доносившуюся точно с того света. Случалось, по его красноватой щеке пробегала, будто заблудившись, убогая слезинка. Он вертел ручку патефона и вникал в хрипение давно умершей, но будто все еще умиравшей певицы, растроганно качая головой.

Инге он много насказал про свои пластинки, но она не могла найти прелесть в давнишней записи незнакомых слов и мало похожих на человеческий голос стенаний. Она смотрела на майора, не видя его, не слушая патефона, а думая о странной книге, только что отодвинутой в сторону.

Это был роман псевдонима, объявившегося где-то в Южной Америке, человека пессимистичного, но с такою страстью презрения писавшего о несчастьях, что они увлекали и манили к быту тяжелому, рискованному, заквашенному на мучительной помеси из приключений и борьбы. Где-то в океане плавали обреченные на смерть люди, авантюристы, преступники, под командою негодяя и спекулянта человеческими судьбами. Какая-то любовь, доступная отбросам, а может быть, рыцарям, вдруг нежно и жарко возжигалась в далекой гавани, где-нибудь в Нью-Орлеане. И само имя Нью-Орлеана, повторенное в романе рефреном, певучее и непонятное, как имя Клаваделя, пелось, пелось в голове щемящим напевом почтового рожка. О, как хотелось уйти, уехать, убежать, уплыть на неизвестном пароходе в неизвестную гавань, обречь себя на уничтожение, на бесстрашную и бесстыдную любовь. Неведомый автор со своим солнечным Нью-Орлеаном и своими бродягами возбуждал в Инге пренебрежение к страданию, болезни, слабости. А уделом ее — надолго ли? — были термометры, шприцы, иглы. Ее окутывали мокрыми простынями, обтирали спиртом, ее кололи, надували воздухом, и — в благодарность — по понедельникам она оплачивала счета отцовскими деньгами.