Повести и рассказы
Шрифт:
Как только Вылко догнал их, песня умолкла, и дисциплины словно не бывало; все весело загалдели: появился Вылко и теперь было над кем потешаться.
— А, Папурчик! Добро пожаловать, Папурчик!.. Ишь, какой герой! Где это ты пропадал? — кричали одни.
— Папурчик пожаловал! — надрывались другие. — Теперь нам ничего не страшно, самого султана в плен заберем. «Марш, марш, Константинополь наш!»…
Запасники посмеивались и бросали любопытные взгляды на Вылко, с одежды которого тут и там свисали нити паутины.
Вылко
Иван Морисвиня тоже было усмехнулся, но тут же опять принял хмурый вид и строго заметил:
— Будет, довольно! Чего зубы скалите? И на старуху бывает поруха. Молодец, Вылко! Марш!
Колонна стройно двинулась дальше.
А на первом привале Вылко Папурчика окрестили подпоручиком.
В Пловдив прибыли к вечеру. Призывников разместили в новой казарме возле Гладно-Поле. Утром офицер сделал смотр, выслушал рапорт Ивана Морисвини и удалился. Вылко все нравилось: и скоромное варево, и новая солдатская шинель, и товарищи, и песни, и солдатские игры — одним словом, все! Он быстро свыкся с этой новой жизнью, освоил солдатские привычки, солдатский язык: это был уже не прежний Вылко.
Их выкликали по списку.
— Я! — орал Вылко во всю глотку и, выпятив грудь, ел глазами начальство.
Остальные солдаты посмеивались.
— Вылко! — рявкнул Иван Морисвиня, которого успели произвести в офицеры. — Да ты, я вижу, пришил льва на шапку вверх ногами! Вот остолоп!
— Так точно, ваше благородие! — выпалил Вылко, глядя на командира с почитанием.
Ежечасно прибывали новобранцы, которых распределяли для обучения между опытными запасниками. Пылко досталось с десяток крестьянских парней и пятеро-шестеро горожан.
Иван Морисвиня с давних пор имел зуб на одного из этих городских, ненавидел его лютой ненавистью. Теперь ему выпал случай расквитаться.
— Вылко! — позвал он однажды своего подчиненного и сделал знак отойти в сторону.
Вылко подошел.
— Ну как, идет дело? — спросил его командир и повел глазами в сторону подопечных Вылко.
— Идет, ваше благородие.
— Ты высокого видишь?
— Вижу, ваше благородие.
— Он собачий сын, ясно?.. Гляди в оба, не давай ему спуску; плохо марширует — бей по ногам; не так держит голову — двинь кулаком по морде! Никакой потачки… Смотри у меня!
— Слушаюсь.
Вылко воротился к своим новобранцам, а подпоручик отправился в город.
Вылко было непонятно, почему нужно бить того горожанина; крестьянские парни и впрямь неповоротливы будто медведи, а высокий марширует под команду лучше всех; может, господин подпоручик чего-нибудь напутал? Бедняга терялся в догадках и почему-то с того дня стал совеститься высокого.
Вечером Морисвиня вызвал его в канцелярию казармы.
— Ну, как тот осел?
— Слушаюсь, ваше благородие.
— Отделал
— Никак нет, ваше благородие; он солдат справный.
Подпоручик помрачнел.
— Слушай, скотина. Завтра приду на учения. И чтобы ты отругал его при мне; а не то — тебе несдобровать!
Вылко ушел от командира ни жив, ни мертв. Он заметил, что Морисвинев, с тех пор как его произвели в подпоручики, стал злее; кто знает, может, так у них заведено.
Утром подпоручик явился на учения. Лоб хмурый, борода торчком.
Вылко прошибло потом.
При первой же команде: «Раз, два — приступай!» Вылко подошел к высокому, грубо дернул его за подол куртки и выкрикнул ослабевшим голосом глухо, будто из-под земли:
— Попрошу!..
Больше он ничего не сказал, только умоляюще посмотрел на высокого. Двое-трое новобранцев из городских, глядя на жалкое лицо Вылко, который совсем потерял голову, невольно заухмылялись.
Морисвиня, весь бледный, крепко сжав зубы от ярости, подбежал и ударил Вылко в лицо; у того из носа хлынула кровь.
Это еще больше разъярило офицера, он вскричал громким дребезжащим голосом:
— Скот! Сутки ареста, без хлеба!
Тяжело перенес Вылко это наказание. Ночью он долго плакал. Ему вдруг стало невыносимо тоскливо. Вспомнил мать — горемычная теперь печалится о нем; отца, которому уже не под силу управляться в поле; рябого вола, что, небось, все поглядывает, не идет ли Вылко приголубить его. Вылко все лежал и думал. Уже и третьи петухи пропели; в окошко заструился предутренний свет; скоро казарма пробудится от сна, солдаты высыпят на плац, срок его ареста истечет, он опять пойдет на учения — и опять увидит хмурую рожу лютого подпоручика.
Нет, он убежит, убежит нынче же вечером, как смеркнется… А там — будь, что будет.
Случилось так, что Вылко расхотелось приводить в исполнение свой замысел. Ивана Морисвинева куда-то перевели, а на его место пришел другой офицер, человек отзывчивый и добрый.
И Вылко остался.
Капитан И. не преминул отметить его расторопность, воинское послушание и простоту сердца. Как-то раз он похвалил Вылко перед всем взводом за хорошо выполненное задание.
— Браво, Вылко, ты молодец. Желаю всем быть такими солдатами.
Вылко казалось, что он вдруг вырос до самого неба. Он был готов стократно умереть, пусть только прикажет начальник. Воодушевившись, он принялся расспрашивать товарищей, скоро ли война с турками; на него напала охота проткнуть душ пять-шесть штыком, день ото дня он делался воинственнее.
— Вылко, ты и впрямь много турок перебьешь, как бои завяжутся? — с лукавством спросил его кто-то из солдат.
— Я им покажу!
— Да как же ты их перебьешь, коли сам-то и пороху не нюхал?