Повести и рассказы
Шрифт:
Третий человек, стоявший в центре партизанской группы, невысокий кудрявый блондин, одетый в защитную красноармейскую телогрейку, и был знаменитый партизанский вожак — Ян Нехода.
Его лицо с тонким, немного с горбинкой носом и острым подбородком было сильно изнурено. Левая рука, забинтованная ослепительно белым бинтом, на котором проступала кое-где пятнами кровь, висела на черной перевязи на груди. Покусывая копчик веточки, которую держал в правой руке, он, нахмурившись, смотрел на закрытые ставнями окна ксендзовского дома. Человек тридцать партизан, окружившие своего вожака, молчали.
— В доме его нет. Это ясно, — заговорил Нехода. — А схрон осмотрели? Может, он одурел от страха и все вылезти не решается.
— Все проверено. Весь двор обыскали. Нет
— Так куда же он сховался?
— Да никуда он не ховался. Ось сам сюда мчится, як наскипидаренный, — снова загудел черноволосый. Будучи выше всех, он через головы товарищей увидел ксендза, выскочившего из калитки дома, занятого разведчиками.
Почтенный пастырь не заметил группы партизан. Ему было не до этого. Он не шел, а мчался, не обращая внимания на окружающее. Однако, несмотря на быстроту движения, лицо его ни капельки не порозовело. Напротив, мертвенная бледность покрывала всю упитанную блинообразную физиономию служителя церкви. Его глаза, обычно взиравшие на мир то покровительственно, то строго, теперь почти выкатились из орбит от панического страха. Пан ксендз определенно был перепуган до последней степени.
Обещание русского офицера сообщить населению о золоте лишило ксендза последней надежды. Но теперь уж запахло кое-чем похуже простой утраты золота. Сообщить народу, что те старинные священные сосуды, которые были сделаны из чистого золота, давно прикарманены ксендзом и переплавлены в слитки, что при богослужении употребляются только копии этих сосудов из позолоченного свинца, что знаменитая реликвия костела — массивный золотой крест с вделанным в него кусочком «креста господня», подаренный костелу еще в XIX веке какой-то благочестивой княгиней, давно уже исчез из костела и что вместо него пан ксендз в праздники благословляет народ простым свинцовым двойником святыни, сделанным по заказу талантливым варшавским ювелиром-евреем еще задолго до войны, сообщить обо всем этом народу… Пан ксендз чувствовал, что у него дух замирает и сердце останавливается при одной мысли о возможности этого.
Хотя расстояние от дома, где квартировали разведчики, до дома ксендза не превышало и сотни метров, хотя ксендз, забыв про приличествующую служителю божьему степенность, мчался, с быстротой, которую едва ли развивает даже кот, неожиданно ошпаренный кипятком, все же за несколько секунд, потребовавшихся ему, чтобы домчаться до своего дома, в его голове с ужасающей четкостью возникали и пропадали картины одна другой страшнее.
Он уже видел, как его, посрамленного и униженного, выводят на чистую воду перед лицом всех прихожан костела, как оскорбленные за поругание своих религиозных чувств верующие требуют светского суда над своим провинившимся пастырем, как весть о его позоре доходит до папского нунция, а затем и до Ватикана. Хотя ксендз, замирая от страха, соображал, что если о его деле узнает Ватикан, то ему не избежать ответственности перед консисторской конгрегацией католической церкви, но все же считал, что это еще не самое страшное. В консисторской конгрегации сидят тоже служители церкви, и ксендз мог рассчитывать на благосклонность некоторых из них, правда, не безвозмездную, но все же достаточно надежную для того, чтобы отделаться сравнительно легко. Хорошо, если бы так. На самом деле все могло получиться гораздо хуже. Ведь сейчас, когда в Польшу пришла Красная Армия, а к руководству приходят те самые нечестивцы, с которыми католическая церковь всегда вела непримиримую и кровавую борьбу, ксендз мог и не дожить до разбора дела в консисторской конгрегации.
Народу, в руки которого передавалась государственная власть в Польше, попросту наплевать на то, что священнослужителей может судить только сама святая католическая церковь. Пан ксендз чувствовал, что у него сердце перестает биться при одной мысли о возможности светского суда. Ведь все эти блюстители новой революционной законности не ограничатся только вопросом о золоте. О нет! Они выяснят и то, какими нитями был связан священнослужитель костела и с польской охранкой, и с фашистским гестапо. Тогда весь народ, все верующие католики узнают, каким образом и охранке, и гестапо становились известными те тайны, которые простодушные религиозные люди доверчиво разбалтывали своему духовному пастырю на святой исповеди.
При мысли об этом пан ксендз наддал из последних сил и утроил быстроту своего движения. Вот уже совсем близка спасительная калитка его дома. Забраться домой, затаиться до вечера, забрать все, что еще осталось самого ценного, и этой же ночью бежать прочь из проклятого местечка. Благодарение богу, пан ксендз не одинок. Только бы добраться до леса. Он знает некоторые потаенные места, где есть еще верные церкви и довоенной Польше люди. Только бы добраться до них, а с их помощью до Варшавы. Благодарение богу, там еще немцы, и красным туда скоро не добраться. О! Пан ксендз сумел бы рассказать папскому нунцию, что творится в Польше, отвоеванной Красной Армией. Уж он там расскажет такое, что ни один писака буржуазной газеты никогда выдумать не сможет. Все эти корреспонденты взвоют от зависти, перехватывая для своих газет сообщения «очевидца». Пан ксендз в тех случаях, когда дело касалось «красных безбожников», не мог пожаловаться на недостаток фантазии и умел сочинять сенсационные небылицы.
Вот, наконец, и дом. Ксендз быстро и круто повернул к своей калитке. Но тут движение святого отца резко затормозилось. Пан ксендз почувствовал, что на его плечо легла чья-то огромная и твердая, как железо, рука.
— Зачем так спешите, уважаемый? — загудел над головой чей-то еще не опознанный, но почему-то знакомый бас, и ксендз сразу почувствовал, как у него ослабли колени и ноги сразу стали вялыми и непослушными. — Куда торопитесь? — продолжал тот же голос. — Будете перед народом ответ держать, святой отец. За все, сукин сын, сполна ответишь.
Ксендз попытался вывернуться. Ему казалось, что, если он сумеет сделать еще два шага, захлопнуть за собой калитку своего двора, то никакой опасности не будет. Все будет так, как было до сих пор. Но вывернуться не удалось. Напротив, та же рука круто повернула ксендза в обратную сторону. Ксендз взглянул и понял, что погиб. Он сразу узнал в державшем его за плечо человеке черноволосого кузнеца, который, по всем данным, должен быть расстрелян гестаповцами еще в 1943 году. Пан ксендз был уверен в этом. Ведь всего того, что узнало гестапо об этом местечковом подпольщике, было достаточно, чтобы расстрелять половину жителей местечка. А затем, взглянув на дорогу, увидел ксендз и чахоточного сапожника Юзефа, чья старуха выла у него во дворе, ползала на коленях, пытаясь целовать его ноги, билась головой о кирпичную дорожку у крыльца, вымаливая свободу и жизнь своему больному мужу. Увидел ксендз и Яна Неходу и показалось ему, за спиной сына стоит сам старый доктор. Стоит, и нехорошо улыбается, и грозит ему огромным костлявым кулаком. Увидел ксендз и еще несколько десятков людей, которых давно уже вычеркнул из списка своих прихожан, да заодно и из списка живых.
Сейчас все они стоят, хмурые и молчаливые, как судьи, уже приговорившие обвиняемого. Пап ксендз почувствовал, что все его тело покрывается холодным липким потом, и уперся ногами в землю, как упирается конь, внезапно увидевший перед собою пропасть. А к партизанам со всех сторон подходили жители местечка, и небольшая вначале группа вооруженных людей сейчас стояла во главе огромной толпы поселян, бывших до этого верными прихожанами ксендза. Но ни в чьих глазах не встретил пан ксендз ни одобрения, ни поддержки.
Железная партизанская пятерня освободила плечо ксендза и в то же мгновение крепко схватила святого отца за шиворот, а гудящий, как труба судного дня, голос произнес:
— Ну, что ж. Не хочешь сам идти — силком заставим. Даже потрудимся для вашего преподобия. На руках доставим.
В ту же минуту пятки пана ксендза, все еще упиравшиеся в засохший суглинок дороги, оторвались от земли, и он почувствовал, что его тащат к молчаливой, нахмуренной толпе партизан. От ужаса и позора он закрыл глаза, чтобы не видеть эту грозно молчавшую, нахмуренную толпу.