Повести моей жизни. Том 1
Шрифт:
Решили добавить еще тысячу рублей с просьбой быть как можно экономнее.
— В таком случае я сейчас же еду обратно в Москву, а то опасаюсь, что Волховская сделает что-нибудь отчаянное! — воскликнул, весь просияв, Кравчинский.
— Я тоже возвращаюсь с тобой, — заметил я.
Это были мои первые слова на собрании. Я выговорил их с большим усилием, так как все, что я мог сказать здесь, казалось мне таким незначительным, врывающимся без всякой нужды в нормальное течение мысли остальных.
Чувствовали ли вы такое настроение, когда вам в первый раз приходилось вставлять свое слово в обществе, где вы считали себя самым глупым и незначительным? Я часто это чувствовал... Казалось, что самый мой голос звучал каким-то чужим тембром и в легких не хватало дыхания, но все-таки я оканчивал раз начатое слово в слово, как подготовил в своем уме, ожидая только перерыва в разговоре, чтоб вставить в него и свои слова. И я удивился, окончив, почему все не смотрят на меня и не спрашивают: зачем он это сказал здесь? Ведь это так неважно сравнительно с вопросами, которые у нас теперь обсуждаются; он мог бы это сказать и потом частным образом, когда окончится заседание...
Но никто не взглянул на меня с недоумением. Выходило, как будто мои слова никому не показались здесь ненужными. Совершенно наоборот, они дали новое направление разговору.
— Нет! Уж тебя-то мы не пустим обратно в Москву! — воскликнул Клеменц. — Нам ты нужен в другом месте. Мы о тебе уже говорили.
Кравчинский присоединился к нему:
— Я думаю, что лучше взять вместо тебя Воронкова.
— Почему?
— Если с тобой что случится, — например упадешь с лошади или будешь ранен, — то я останусь с тобой, а нам, может быть, окажется необходимым скакать врассыпную и каждому думать только о себе. Кроме того, мы уже нашли для тебя перед твоим приходом сюда лучшее дело.
Это доказательство его дружбы ко мне сильно меня растрогало, но я хотел возражать.
— Мне и по другим делам придется ехать в Москву. Туда привезут на днях вырытую мною и Союзовым типографию, и, кроме того, у меня установлены сношения с крестьянами в разных губерниях.
Мой язык по мере разговора начал все лучше и лучше слушаться меня. «Надо только в таких случаях заставить себя произнести первое слово», — мелькнула у меня мысль, ворвавшаяся в голову откуда-то сбоку, пока я говорил все это.
— А вы передайте все эти дела оставшимся в Москве! — заметил Лизогуб, взглянув ласково на меня.
— Но в Москве никого не осталось. Все, кроме моих личных знакомых из сочувствующих посторонних, арестованы.
— Мы войдем с ними в сношение через Кравчинского или пошлем кого-нибудь специально, — ответил он.
«Но что же это за дело, для которого я нужен?» — мелькнула у меня мысль. Мне пока никто не отвечал на этот вопрос.
Разговор как-то сам собою перешел на подсчет оставшихся у нас сил.
— Наше одесское отделение все арестовано вместе с Волховским, и мы никого не знаем, кто был бы способен восстановить его, — сказал Ендоуров. — Я предлагаю считать одесский кружок отныне прекратившим существование.
С этим все согласились.
— Наше киевское отделение тоже арестовано, сношений с Киевом давно нет. Предлагаю считать и киевский кружок ликвидированным, — продолжал Ендоуров.
Никто не возражал.
— Затем перейдем к Москве. Есть ли там кто-нибудь на свободе из нашего московского кружка?
У меня сердце замерло в груди. Если они, — думал я, — признают московский кружок ликвидированным, то вместе с ним окажусь ликвидированным и я. Ведь я же член московского кружка!
— Зачем же, — спросил я робко, — считать его ликвидированным? Некоторых, как, например, Цакни, могут не сегодня, так завтра выпустить, и тогда все возобновится.
По-видимому, публика поняла мое беспокойство. Оно, вероятно, сквозило в чертах моего лица и, очевидно, понравилось, как доказательство моего страстного желания быть с ними.
Лизогуб, улыбаясь, сказал:
— В таком случае будем считать московское отделение только временно прекратившим сношения с нами.
Этим окончилось заседание, все разбились по группам или пошли закусывать к поставленным в соседней комнате столам. Я на минуту нарочно замешкался с Кравчинским.
— Какое же дело для меня нашли? — спросил я его тихо.
— Тебя пошлют за границу. У тебя литературные способности и любовь к наукам. Ты будешь там заниматься науками и редактировать журнал для рабочих.
У меня совсем закружилось в голове от прилива восторга.
— Они нашли меня достойным этого! — подумалось мне. — Я увижу дальние страны, швейцарские горы, Монблан с его вечными снегами! Увижу людей, которым я недостоин развязывать ремень у башмака, и буду работать с ними!
— Но как же они меня посылают? — спросил я. — Ведь здешние товарищи меня совсем не знают.
— Они тебя знают давно! — ответил он мне, ласково улыбаясь. — Знают из рассказов Клеменца, Шишко, моих и всех, кто случайно приезжал и видел тебя в Москве! Тебя и вызвали сюда вовсе не для свидетельских показаний по моему делу, а для того, чтобы составить о тебе личное представление, и я уже знаю из нескольких частных замечаний еще до начала общих разговоров, что ты всем понравился.
К нам присоединился Клеменц и сказал мне:
— Ты совсем напрасно боялся, что будешь оставлен за штатом в случае ликвидации московского отделения. Тебя было заранее решено причислить к петербургскому отделению, но ты сам, не зная того, оказал услугу Саблину. Его сейчас там, в соседней комнате, тоже присоединили, как единственного оставшегося от Москвы, и пригласят на следующее собрание.
Я только теперь понял, почему здесь не было Саблина...
11. В дальние края