Повести моей жизни. Том 2
Шрифт:
2. Все времена перемешались
Я уже не помню всех параграфов устава и правил революционной организации «Земля и воля», явившейся теперь издательницей одноименного с ней нашего свободного журнала. Помню, что там, кроме основного пункта «Отдать обществу всю свою жизнь, имущество и все свои силы», были многие другие параграфы. Так, было правило о приеме новых членов. Они предлагались тремя старыми членами и утверждались большинством голосов. Было также правило и о выходе из общества не иначе как с согласия остальных товарищей и с обещанием навсегда держать в безусловной тайне все, что пришлось видеть или слышать во время общей деятельности.
Все члены пользовались полным товарищеским равноправием на общих собраниях и осведомлялись на них об общем ходе деятельности общества и о его ближайших целях. Это считалось необходимым потому, что «действующий во тьме не может относиться с полным энтузиазмом и энергией к тому, чего он не знает и в необходимости чего не убежден».
Однако если какой-нибудь группе лиц поручалось определенное дело, то она должна была вести его сама, не сообщая подробностей посторонним товарищам. В таком положении была, например, новоустроенная типография. Она была поручена Крыловой, Грязновой, Буху и «Абрамке» [71] , очень симпатичному юноше, фамилии которого не знал никто. При устройстве ее они получили запрещение сообщать ее адрес кому бы то ни было. Даже сообщаться с редакцией они должны были, приходя к нам на квартиры, а не приглашая нас к себе.
71
«Абрамка» — Сергей Ник. Лубкин, наборщик революционных подпольных типографий.
Так типография и держалась в величайшем секрете.
Аналогичным образом и каждая другая группа, которой поручалось вести какое-либо ответственное дело, сейчас же должна была замыкаться в себе и давать товарищам лишь общие объяснения о ходе своего предприятия, сохраняя внутри себя все детали, особенно где, кем и как исполняется порученное.
Зато по окончании возложенной задачи сообщались общему собранию все подробности дела.
Общество «Земля и воля», которое, как я уже сказал, с этого времени перестало называться в публике «троглодитами» и приняло окончательно имя своего печатного органа, было немногочисленно, как и подобает быть всякому серьезному тайному обществу, основанному на строгом подборе членов. К нему принадлежали, кроме меня, Александра Михайлова, Адриана Михайлова, Кравчинского, Квятковского, Зунделевича и других, еще Плеханов, Попов и Лизогуб, который после ликвидации «Большого общества пропаганды» был одним из основателей этой новой группы и отдал в ее распоряжение все свое имущество, достигавшее нескольких сот тысяч рублей.
Я живо вспоминаю, как очень скоро попал в хранители всех интимных документов этого общества.
Однажды, в один из тех осенних туманных вечеров, когда почти не видно уличных фонарей и головы извозчичьих лошадей появляются при переходе улицы прямо у вашего носа, ко мне пришел Александр Михайлов.
— Здравствуй! — сказал он. — Ты должен немедленно подыскать место для хранения нашего архива.
— Почему ты обращаешься именно ко мне? — спросил я.
— У тебя много знакомых среди либералов и солидных общественных деятелей. А устав и документы надо хранить в безопасном месте.
Я подумал несколько минут.
— Может быть, — сказал я, — можно обратиться к...
— Нет, нет! — перебил Михайлов, — ты не должен говорить никому о месте хранения, за исключением одного человека, способного заместить тебя в случае твоего ареста.
— А вдруг арестуют обоих сразу?
— Это маловероятно. Впрочем, на такой случай ты дай указания и своему хранителю, чтоб он обратился к тому или другому из либералов, ближе знающих нашу группу. А сам хранитель должен стоять совершенно в стороне от всего подозрительного для наших врагов.
Озабоченный таким важным поручением, я пошел прежде всего к своему другу, присяжному поверенному Ольхину.
— Не укажете ли вы мне такое лицо, которому можно бы поручить хранение очень важных тайных документов?
— Поручите мне.
— Нельзя. Вы слишком близко соприкасаетесь с нами. Надо такого человека, которого, кроме меня и вас, не знал бы никто из действующих лиц.
Он думал несколько минут. Потом вдруг воскликнул, ударив по столу своей тяжелой ладонью:
— Зотов.
— Кто этот Зотов?
— Старик семидесяти лет, секретарь газеты «Голос». Он верный человек и стоит в стороне от всякой революционной деятельности.
— Так можно сейчас же пойти к нему?
Ольхин взглянул на часы.
— Самое время! Он теперь дома. Это на углу Литейного и Бассейной, в доме Краевского, совсем близко отсюда.
Мы быстро вышли на улицу и, придя на Бассейную, вошли в подъезд углового дома, швейцар которого поклонился Ольхину, как привычному посетителю.
Молоденькая горничная в белом фартучке приветливо отворила дверь вслед за нашим звонком и впустила нас в огромную переднюю, в углу которой стояло чучело бурого медведя на задних лапах. Все стены ее были уставлены от пола до потолка полками с тысячами книг в старинных переплетах. Лишь ближайшая к двери часть стены была уделена под вешалки для платья посетителей.
— Дома Владимир Рафаилович?
— Дома, в кабинете, — ответила горничная.
— Без посетителей?
— Да.
— Так я сначала один пройду к нему, — сказал мне Ольхин, когда горничная повесила наши пальто и шапки, — а вы пока подождите в гостиной.
Он указал мне дверь в большую комнату со старинной мебелью и хорошими картинами в золотых рамах по стенам.
Пожилая дама вышла из внутренних комнат почти тотчас же после моего входа туда и, любезно ответив на мой поклон, прошла к выходу.
— «Верно, его жена», — подумал я и не ошибся.
Через несколько минут возвратился Ольхин.
— Зотов согласен, — сказал он мне. — Но вы об этом поговорите с ним наедине, когда я временно уйду.
Ольхин провел меня по полутемному коридору, тоже сплошь уставленному книгами, в самую отдаленную комнату большой квартиры, где находился в своем рабочем кабинете сам хозяин.