Повести моей жизни. Том 2
Шрифт:
Этим закончилась прогулка под моим окном. Мне, как новому, она еще не полагалась.
Стало смеркаться.
Я достал из своего фотографического мешка часть булки, несколько ломтиков колбасы, запил их кружкой приготовленного мною чаю и стал вновь ходить взад и вперед по камере. Мне подали зажженную лампочку. Времени дня я не знал, так как здесь не допускалось часов. Почувствовав наконец легкую физическую усталость, давшую мне надежду на возможность сна, я лег на свой мешок с соломой и действительно забылся глубоким сном.
Долго ли я спал, не знаю. Я сразу был разбужен грохотом замков своей отворяющейся двери. В окне еще была полная темнота, в моей камере по-прежнему тускло светила ночная лампочка.
— Одевайтесь и захватите с собою все вещи! — сказал мне коридорный дежурный. — Вас ждут внизу этапные для увоза.
— Разве уже утро? — спрашиваю.
— Нет, еще вечер, но вас приказано отправить отсюда сегодня же, немедленно.
Я собрал свои вещи и вышел из камеры.
— Была здесь моя жена? — спрашиваю дежурившего в приемной чиновника.
— Нет! — отчетливо отвечал он и, как оказалось потом, солгал, потому что бедная Ксана была здесь второй раз незадолго до моего увоза, но ее снова не впустили.
Началась обычная процедура обыска, особенно тщательная в этот вечер.
— Пойдемте! — сказал мне наконец старший.
Я взял свой чайник и мешок. Оба солдата, обнажив сабли, подняли их на плечо и пошли вплотную рядом со мной по обеим сторонам, а старший шел сзади меня, постоянно прикасаясь рукой к верху моей спины и как бы показывая этим, что попытка к бегству безнадежна: он меня сейчас же схватит за шиворот.
Наконец, воспользовавшись догнавшим нас извозчиком, возвращавшимся в город, он крикнул ему:
— Извозчик! Сколько возьмешь к вокзалу?
— Сорок копеек! — отвечает тот.
— Садитесь! — сказал он мне. — Иначе не успеем к уходу поезда.
Я сел, он поместился рядом со мною, двое солдат пристроились против нас на маленькой скамеечке, и мы рысцой поехали в город к вокзалу.
Подали вагоны, и меня, окружив толпой конвойных, провели в самый последний из них, в вагон 3-го класса, где предупрежденный заранее кондуктор отвел нас в «служебное отделение» в задней части вагона.
— Сюда никого нельзя пускать, кроме контролера! — сказал ему старший.
— Никого и не будет, — отвечал тот. — Только я обязательно должен проходить через вашу часть на заднюю площадку наблюдать за дорогой и фонарями.
В отделении было два купе с поднимающимися скамейками. В первом из них, закрыв занавеской окно, поместили меня и двоих конвойных напротив меня. Третий и четвертый конвойные поместились на скамеечке против этого отделения.
Начала прибывать публика и, не находя свободных мест впереди, постоянно приотворяла двери в наше отделение, чтоб поискать в нем места.
— Нельзя, нельзя! — кричали заглядывающим конвойные.
Попытался войти смазчик, его выставили, несмотря на протест, что он служащий и что это служебное отделение. Попытался войти и сесть жандармский унтер, выставили и его, несмотря на синий мундир, и он, может быть, присланный для соглядатайства, был принужден тоже сесть за дверьми, несмотря на его заявление, что он жандарм и имеет право.
— Кто бы вы ни были, не пущу! — говорил решительным, авторитетным тоном мой старший. — У меня своя инструкция, и, если вы недовольны, можете жаловаться по начальству!
Расспросив конвойных, откуда они родом (так как они всегда боятся молчаливых арестованных), я сказал им для дальнейшего успокоения несколько бесхитростных шуток. Потом я удовлетворил и их любопытство, сказав, что посажен на год за стихи, но никак не мог объяснить им, почему меня везут с усиленной охраной. Вероятно, поэтому трое из них, в том числе и старший, решили всю ночь не спать, уложив четвертого в запас. Они начали наблюдать за каждым моим движением.
Не дождавшись отхода поезда, я влез, к их видимому удовольствию, на верхнюю скамью и, сняв башмаки, так беспокоившие конвойных своими пятками, оставил их у них внизу. Под голову себе я положил свой мешок от фотографического прибора и прикрылся вынутою из него простыней. Несмотря на все усилия, я долго не мог заснуть. Я слышал в полудремоте, как медленно двинулся поезд и наконец помчался полным ходом куда-то, в глубокий мрак ночи.
Сильно зазвякали цепи, мирно закачался вагон на ходу, а в голове моей вдруг воскресло и неотвязно, как муха, начало повторяться все снова и снова мое же собственное, давно забытое мною стихотворение:
По стезе своей затейной Едет поезд мой идейный, Легкокрылый, тиховейный, По стезе своей затейной! Мчись же, поезд окрыленный, Пред толпою миллионной, Желтой, красной и зеленой. Мчись, мой поезд окрыленный! Я в тебе поехал смело В край волшебных грез без тела, В край, где утро заалело, Я в тебе поехал смело [141] .141
Стихотворение включено в книгу Н. А. «Звездные песни» (ч. I, стр. 72) под заглавием «Идейный поезд» с подзаголовком «Модерн». Строка 10 читается в книге так: «В край, где грезам нет предела». В остальном редакция та же.
Всю ночь в этом печальном поезде, везущем меня куда-то, в «край волшебных грез без тела», мои стихи вспоминались мне и составляли монотонный аккомпанемент к моему пути [142] .
Я чувствовал, что это симптом болезненного состояния [143] моего мозга, и вспомнил слова Ксаны, сказанные ею в конце одного из наших свиданий:
— Будем смотреть на этот период, как на тяжелую болезнь, которую приходится перенести.
Как я заснул, не помню, но новый яркий сон, скорее кошмар, оставил в моей памяти такое отчетливое воспоминание, что я помню его и без заметки на обложке своего чая, которой не мог сделать на своем пути благодаря неустанному наблюдению конвойных за каждым моим шагом.
142
Повторяю, что я так подробно помню все это потому, что в конце пути мне удалось записать карандашом на клочке бумаги все эти детали и с них написать эти. — Н. М.
143
Сочинено стихотворение «Идейный поезд» в 1910 г. на операционном столе при удалении у Н. А. Морозова опухоли, нажитой им в Шлиссельбургской крепости.
Мне казалось — и это было совсем отчетливо, как наяву, — что, запустив свои пальцы в волосы, я почувствовал там нечто неладное. Между ними выросли да и еще вырастают желтые цветы вроде лютиков, но только не высокие, а на толстых коротких ножках, составляющих непрерывное продолжение моей кожи. Несколько из них уже подняли свои венчики между моими волосами, как в траве, другие были еще в бутонах под ними, а два на одной ветке уже увядали. Я оборвал их тычинки и рассматривал. Они были совсем обыкновенные, даже с пыльцой. Однако меня нисколько не радовало такое украшение моей головы, а, напротив, даже огорчало. Оно представлялось мне накожной болезнью вроде парши, и я хотел оборвать в волосах все цветки. Они рвались с трудом, но без боли, и в отверстия оставшихся стебельков просачивался из моей кожи какой-то белый густой сок, который застывал тут же, как болячка. При всяком проведении рукой по голове, я сковыривал болячку и вызывал новое истечение того же самого сока. Все это страшно мучило меня, но я знал, что лекарства от такой болезни нет.