Повести моей жизни. Том 2
Шрифт:
В моей камере не было ни умывальника, ни других учреждений. Я нажал железный гвоздь в стене у двери, что-то стукнуло снаружи и опустилось, а через несколько минут загремели мои запоры и коридорный сторож отворил дверь.
— Где здесь умываются?
— Пожалуйте напротив.
Он повел меня кругом коридора в такую же камеру, как моя, но побольше. Там была кухонная плита с котлом внутри и двумя медными кранами для кипятка, а у второй стены торчал кран для умывания и все прочее. Он притворил слегка за мной дверь и ушел, не запирая. Я умылся и возвратился
— Пожалуйте на прогулку! — сказал мне коридорный, отворяя дверь. — Вам назначено полчаса.
Я вышел в сопровождении другого, разводящего сторожа на тюремный двор, а из него через арку прошел на другой, почти квадратный, в середине которого росло большое дерево. Дорожка для прогулки представляла собой круг значительной величины около этого дерева. Внутри были цветы и овощи, а снаружи, вплоть до окружающих зданий, — свекла и картофель, посаженные, очевидно, заключенными. Один из них, бритый, как и все, кого я здесь видел, в белых холщовых панталонах и куртке, копал уже созревший картофель и клал его в корзину, а далее ходил часовой с ружьем. За ними стояло длинное здание с высокими, как двери, решетчатыми окнами.
«Очевидно, лазарет, — подумал я. — Ведь вот строят же для больных большие окна, значит, понимают пользу света для здоровья. А пока не заболел человек, заставляют его портить себе легкие и глаза в полутемных камерах, у которых нарочно сделаны крошечные окна под самым потолком».
Я начал кружиться по своей дорожке под жгучими лучами солнца.
Прошло двадцать минут.
— Прогулка кончена! — сказал мне приведший меня разводящий, глядя на свои часы.
Я взглянул на свои. Он несколько смутился, заметив только тут, что у меня часы не отобраны.
— Немножко меньше получаса, — сказал он. — Но теперь праздник, и надо торопиться к службе.
Однако я уже давно знал манеру разводящих сокращать прогулку заключенных, чтобы самим было больше свободного времени, и ничего ему не ответил.
И вот вновь началось для меня длинное, бесконечное хождение по камере из угла в угол, четыре шага назад и четыре вперед с крутым поворотом на каблуке и с тем же неотвязным вопросом, где и как провела ночь Ксана, брошенная ночью грубым околоточным на произвол судьбы в этом незнакомом нам городе.
И вновь стрелка часов, на которые я постоянно поглядывал, казалась мне стоящей на одном месте, так что я после каждого взгляда прикладывал циферблат к уху, чтоб убедиться, что часы еще идут. Наконец в десять часов утра вошел ко мне вновь коридорный со словами:
— Пожалуйте на свидание!
Я так и подпрыгнул от радости на своем месте и почти бегом бросился в коридор и дальше в приемную. Только решетчатые двери, преграждавшие мне дорогу, дали провожающему возможность догнать меня.
Там, в приемной, была Ксана! Мы бросились обнимать друг друга, не обращая внимания на стоявшего в отдалении высокого начальника тюрьмы и его молодого помощника.
— Где ты провела ночь?
— Сначала бежала за тобой, бежала долго, но никакого извозчика не было. Потом сбилась с пути, и никто не мог мне указать, где тюрьма, куда тебя повезли. Я поняла, что до утра меня все равно не пустят, и пошла по направлению к пристани, но там контора была уже заперта. Я явилась в ближайшую гостиницу, просила дать мне комнату и показала свою багажную квитанцию. Она подействовала на них, и мне отвели номер.
— Вот умница! — восклицал я, удивляясь ее находчивости. — Мне, наверно, и в голову не пришло бы сейчас же предъявить свой багажный билет, и меня не впустили бы никуда.
На душе стало сразу легче.
— Я вам предоставлю свиданье здесь, — сказал подошедший к нам смотритель, — а мой помощник должен присутствовать.
Он собрался уходить, вежливо поклонившись Ксане и мне.
— Так вы уже давно ждали меня? — спросил я его.
— Да! И даже получили уже два письма для вас благодаря газетам, судя по которым, вы должны были приехать к нам несколько дней назад. Одно обыкновенное, а другое ругательное.
— Ругательное? Кто же меня ругает и за что?
— Не вас там ругают, а нас. Письмо адресовано к вам и заключает сначала ободрения вам, а потом пишущий начинает ругать нас и ваших судей на нескольких страницах. А подписано: «Аминь».
Мы с Ксаной улыбнулись.
— Я оба пошлю к прокурору, — продолжал он, — который разрешает здесь переписку, но он, наверное, пропустит только первое, а не второе.
Ксана стала просить, чтоб ей позволили зайти ко мне и вечером принести мне фруктов.
— Это можно. Фрукты полезны, и я их допускаю охотно.
— А прогулку нельзя ему увеличить?
— У нас на дворе соблюдается очередь, а вместе с другими я не могу пустить. Но, впрочем, — прибавил он, обращаясь, ко мне, — когда захочется, скажите. Я распоряжусь, чтобы вас пускали на передний двор, где мой садик.
Это было необыкновенно любезно. Он ушел, предоставив нас своему помощнику, который сначала тоже ушел, а потом возвратился.
— Неужели вы сидели двадцать лет? — спросил он меня.
— Двадцать восемь; теперь вот назначили мне двадцать девятый, верно, хотят постепенно довести до тридцати.
— За что же? Я читал в газетах, что за стихи. Неужели за такой пустяк на целый год?
Пришлось согласиться, что да.
Он снова оставил нас одних. Видно было, что он добродушен, интеллигентнее большинства своих сослуживцев и принимает искреннее участие в Ксане, про мытарства которой он узнал. В нашу комнату стали входить посетители других заключенных, которые в дальнем конце разговаривали с ними через двойные решетки, становясь в маленькие шкафики, не затворяющиеся сзади. Через четверть часа их пригласили удалиться и в шкафики вошли новые посетители.