Повести моей жизни. Том 2
Шрифт:
— Очень нравится! — совершенно искренно соглашался я и указывал отцу, почему именно.
Тем временем в столовой нам сервировали завтрак, и прибежала Мария Александровна, вышедшая куда-то из дому перед самым нашим приездом.
Она крепко пожимала обе мои руки и, видимо, была очень обрадована моему возвращению и взволнована им. Она несколько постарела, и черты ее лица как будто слегка расплылись, но и теперь она все еще была очень красива и по-прежнему симпатична.
— Как мы все о вас соскучились! — говорила она мне. — Воображаю, как будет рада Анна Васильевна, когда вас увидит! Она выплакала о
Воспоминанье о матери сразу навеяло на меня грусть.
— Когда я поеду в деревню? — спросил я отца.
— А тебе хочется туда?
— Да, очень. Хочется повидать мать, брата и сестер.
— Поедешь и туда! — ответил он как-то загадочно.
Я понял, что у него насчет моей будущей жизни составлен какой-то план, но не мог угадать, какой именно.
Весь день меня ни на минуту не оставляли одного. До обеда повели осматривать художественную выставку «передвижников», где особенно сильное впечатление произвела на меня только что появившаяся тогда «Украинская ночь» Куинджи.
При виде ее мне вспомнилось мое путешествие в народ по Украине. Такая же ночь и такая же озаренная зеленовато-белым лунным светом хата, на дворе которой я ночевал в яслях, на сене, среди подходивших ко мне коров и лошадей и строил свои воздушные замки. Как живо воскресло все это в моей памяти! Как снова потянуло туда, к природе!
— Да, прекрасная картина! — сказал отец, обошедший тем временем всю выставку. — Лучшая вещь сезона. Но тут есть и другие хорошие картины! И он начал показывать их мне по очереди, отмечая достоинства и недостатки каждой.
Несколько художников, в том числе и сам показавшийся на несколько минут Куинджи, обративший на себя мое внимание своим крючковатым носом и обликом турка, подошли к отцу и поздоровались с ним с видимым уважением. Некоторые звали его в свои студии посмотреть на новые, готовящиеся произведения.
Отец знакомил почти всех со мною и обещал зайти, как только будет свободное время.
Мы возвратились домой прямо к обеду и окончили его к семи часам.
«Как бы мне вырваться на этот вечер? — думал я, уже предчувствуя, что отец и Марья Александровна не оставят меня ни на минуту одного. — Ведь там, у Фанни Личкус, мои друзья собрались уже для меня».
— Я пойду прогуляться на часок по улицам, — сказал я, как только мы встали из-за стола.
— И я тоже пойду с вами! — воскликнула Марья Александровна, бросив взгляд на моего отца.
— Но я хотел по дороге зайти еще к своим знакомым! — возразил я.
— К каким знакомым? — спросил спокойным тоном отец.
Боясь, что в случае приглашения его свидетелем он назовет моих друзей, я ему сказал вымышленную фамилию, прибавив, что это одна семейная дама, заботившаяся обо мне во время заключения.
— Я должен тебя предупредить Коля, что я поручился за тебя, дав обещанье, что, пока ты у меня на поруках, ты не будешь иметь сношений с людьми, занимающимися противоправительственной деятельностью, и сам не будешь ею заниматься. Раз ты согласился принять мои поруки, ты этим согласился и на мои условия.
— Но при отдаче на поруки моих товарищей, — ответил я, — ни от кого не требовали ничего, кроме денежного залога, который должен быть конфискован в случае побега взятого на поруки. Я даю слово, что внесенные за меня деньги ни в каком случае не пропадут, но мне невозможно повернуть спину людям, заботившимся обо мне в несчастии, как только я перестал в них нуждаться.
Отец густо покраснел, так как этими своими словами я неумышленно подчеркнул, что он обо мне мало заботился в заключении.
— Заботы, — сказал он наконец, — не заключаются в одних букетах и коробках конфет. Иногда бывает больше пользы для человека, идущего к собственной гибели, если его оставляют на время без поддержки на его дороге в надежде, что он устанет и вовремя остановится. Но вопрос не в этом. Теперь не ты один отвечаешь за себя, а также и я. Я ставлю первым условием, чтобы подозрительные для правительства товарищи не ходили в мой дом. Я не хочу, чтобы здесь накрыли противозаконное собрание. Если они будут ходить, то я сам приду к ним и лично попрошу не делать этого. А теперь я должен сказать тебе, что сегодняшний вечер у нас уже занят. Мы с тобой едем во французский театр, где дается, как говорят, очень интересная пьеса «La boulang`ere» («Булочница»). Билеты на кресла в партере для меня, тебя и Марии Александровны уже куплены, так что тебе остается на прогулку (и он взглянул на свои часы) только пятнадцать минут. Если хочешь, пройдись с Марией Александровной, но только не запоздай возвратиться. Карета будет подана через четверть часа.
Можете себе представить мое положение! Я знал характер отца и заранее мог предсказать, что в случае моего отказа ехать с ним в театр он мне ответит следующими словами: «В таком случае возвратись обратно к отпустившему тебя следователю по особо важным делам и заяви ему, что ты не согласен долее оставаться на поруках у своего отца, предлагающего неприемлемые для тебя требования».
«Как теперь мне быть? — думал я, идя с Марией Александровной по набережной Невы. — Очевидно, что без совещания с товарищами я не могу предпринять никакого решения. Может быть, они найдут полезным для нашего дела уплатить отцу три тысячи его залога. Тогда я положу деньги в конверте на письменном столе отца с запиской, что, не считая возможным принять его условия и не желая добровольно возвратиться в тюрьму, я возвращаю ему его залог и исчезаю из дома.
А теперь, — продолжал я думать с отчаяньем, — я даже не имею средств предупредить собравшихся для меня друзей, что не могу прийти к ним!»
На сердце у меня стало страшно тяжело. Неужели я вместо выхода на свободу только променял простую тюрьму на золоченую?
— О чем вы задумались? — спросила меня Мария Александровна. — Вы не должны сердиться на вашего отца. Он вас любит, но только у него особая манера доказывать людям свою заботливость.
— И очень тяжелая для них! — заметил я.
— Но он прав. Теперь вам надо употребить все усилия, чтобы о вас наконец забыли в Третьем отделении.
Я понимал, что это было бы верно в том случае, если б я решил круто повернуть обратно в прежнюю научную деятельность. Но я этого не мог. Я не считал себя вправе оставить без активной поддержки своих друзей, погибающих в темницах. Их тени стали бы для меня вечной укоризной.
«Я должен теперь идти с ними по всем темницам до конца нашего общего пути и в промежутки активно продолжать начатое нами дело на свободе!» — говорил я сам себе.