Повести о совести
Шрифт:
– Как ты относишься к тому, что Сергей Сергеевич считает хирургию ремеслом? – спросил Вишневский.
– Плохо отношусь! – отрезал Луганцев. – Хотя самого Юдина ремесленником не назовешь, однако он этого не понимает. Можно сделать бочку по лекалам, сшить обувь по колодке, а хирург, идя на операцию, имеет в мыслях несколько способов избавления больного от недуга и нередко встречается с тем, что ни тот, ни другой, ни третий метод не подходит, вот тогда он творит, изобретает, придумывает, для этого нужно быть прекрасно подготовленным, обладать большими знаниями, чтобы не навредить пациенту. Причем все это необходимо делать быстро – соображать, и
– Да не кипятись ты, друг мой! Я ведь тоже так считал и считаю. Придется нам с тобой старых авторитетов немного пощекотать.
Пять суток вместе прошли незаметно, как в сказке, и обстановку сменили, и новые научные направления наметили. На прощание Вишневский предложил:
– Присылай, Александр Андреевич, своего парня учиться. Я с Борисом Петровским переговорю, он в Будапеште сам научился новым методам обезболивания и сотрудников своих учит. Наш друг начал активно внедрять интубационный наркоз, так что посылай человека. С аппаратурой я тебе помогу, будет у тебя новый хороший наркозный аппарат.
Друзья распрощались довольные встречей. Вишневский еще отдыхал, поднимаясь к Москве вверх по течению, а Луганцев тут же приступил к бурной деятельности.
Шеф работал, и вокруг него крутились все, не дремал и Шинкаренко. При относительном спокойствии в клинике он занимался диссертацией. Работа у него была морфологическая, он изучал изменения в тканях органов при определенных заболеваниях. Это было важно для производства операций в будущем, хирургу не на глазок, а точно нужно было знать, в каких границах удалять больную часть органа. Виталий делал срезы с удаленных при операциях тканей, окрашивал препараты, а потом изучал изменения в них под микроскопом. Работа занудно-утомительная. Шинкаренко бы действовать у операционного стола, а он смотрел в микроскоп и иногда ничего не мог понять. Но у Виталия была жена – палочка-выручалочка.
Лида в то время находилась в послеродовом отпуске, нянчила новорожденную дочь. Шинкаренко принес домой микроскоп и каждый день доставлял новые препараты, не давая жене скучать. А та и не скучала, крутилась целыми днями одна. Отца больше года назад перевели работать в другую область, мама, естественно, поехала с ним, а у Лидии Васильевны было, можно сказать, новорожденная девочка и вполне взрослый, пытающийся найти себя в науке муж. Любящая жена очень хотела, чтобы Виталий стал профессором и, прекрасно разбираясь в гистологии и патологической анатомии, описывала препараты, находя в них изменения. Научная работа постепенно вырисовывалась. А муж приходил из клиники уставший, плотно ужинал, попивал чаек со своим любимым десертом – печеньем с маслом, беседовал с женой и потом отправлялся спать. Жена же, постирав пеленки, все всматривалась в микроскоп и готовила первые публикации по теме диссертации мужа.
В начале сентября у Луганцевых родился сын, которого Галина назвала Александром, а счастливый отец и не возражал. Профессора поздравляли все: одни искренне, уважая за талант и трудоспособность, другие, низкопоклонно пресмыкаясь, третьи, просто радуясь появлению на свет еще одного мужика, они после войны были не так многочисленны. От радости работоспособность у профессора возросла, мысль работала еще быстрее, была отточена и целенаправленна, он был полон решимости начать проведение операции с применением эндотрахеального наркоза, осталось выбрать, кого послать учиться. Посоветовался с Шинкаренко, тот, не задумываясь, выпалил:
– Полагаю, Федю Кудрякова отправлять нужно, он у нас самый талантливый.
– Ну, насчет того, что Фёдор самый талантливый, скажу прямо: он с хорошими задатками, но талант – это еще и великий труд. Но при всем том, хорошего хирурга я губить не буду, сам подумаю, кого отправить.
На следующий день шеф пригласил Кудрякова и задал тот же вопрос. Фёдор думал недолго:
– Если нужно для дела, я готов.
Другого от него Луганцев и не ожидал.
– Нет, брат, ты здесь трудись, диссертацию форсируй. Ты для других дел мне и клинике нужен.
Следующим утром на планерке Александр Андреевич вгляделся в лица своих птенцов-молодцов. На кого не посмотрит, у всех открытые прямые взгляды, только один Фимкин глаза спрятал.
«Вот он и поедет учиться на анестезиолога, все равно хорошего хирурга из него не выйдет, а посредственностей и так хватает», – подумал шеф. Его и отправил в Москву.
Генрих поначалу обрадовался, уж очень в последнее время ему не хотелось становиться к операционному столу.
Учиться всегда хорошо, особенно когда ребята в комнате общежития добрые и веселые, настроенные не только на дело, но и на активный отдых. Генрих жил в общежитии, несмотря на то, что в Москве проживала родная тетка с семьей и приглашала племянника пожить у них. В «общаге» веселее, Фимкин любил побалагурить, прихвастнуть, кого-нибудь подковырнуть, правда, за глаза.
Настроение у ученика Луганцева было на высоте, но на второй неделе ухудшилось, когда он узнал, что анестезиолог один и только один отвечает за жизнь больного на операционном столе. Хирурги тоже несут ответственность, но за то, что в ране делают, а он будет отвечать за все. Так-то вот! Необходимо не передозировать препараты для наркоза, но и малую дозу дать нельзя, пациент может умереть от болевого шока. Вскоре Генрих узнал, что не каждому больному можно запросто ввести в трахею интубационную трубку и на этой стадии могут быть осложнения, от этих познаний он вообще раскис. Но не был бы он Фимкиным, если бы не мог выкрутиться из любого положения.
Вот он рядом сосед по комнате Миша Кислов, ловкий сообразительный парень, и жена, как нельзя кстати, сталинградка.
– Не скучает жена по Волге? – спросил как-то Генрих Михаила.
– Еще как скучает! Как же не скучать, когда там родные отец с матерью, новый дом отстроили, нас к себе зовут.
– Так что же ты сидишь в своем холодном Новосибирске?
– В Новосибирске я один из первых и уважаемых людей, мне многое доверяют. Вот вы учиться приехали «голенькие», а я уже около десятка интубационных наркозов сам провел.
Фимкин не стал дальше продолжать разговор, а наследующий день отпросился на три дня домой, сославшись на нездоровье матери. Мама Генриха была здоровее всех здоровых и понятия не имела о том, что наговорил ее сынок в Москве, главное, он навестил мать, сам был здоровым и не похудел.
На следующее утро Фимкин докладывал шефу о своих потрясающих успехах в освоении анестезиологии, рассказал и о Михаиле Кислове.
– Хороший парень Миша и хочет жить в Сталинграде, но квартиры нет, а у тещи тесно, да и жить с тещей не всегда мед. Было бы жилье, он хоть завтра переехал бы к нам.