Повести о Ветлугине (илл. П. Павлинова)
Шрифт:
Гости уже перешли из палисадника в столовую, и там над звоном рюмок, над звяканьем ножей и вилок, как обычно, царил квакающий голос дядюшки.
Я влез в окно, размышляя о своем будущем. Теперь уже никак не миновать второразрядного юнкерского училища, куда принимают «штрафных» — с тройкой по поведению.
Ночь я спал плохо. Снилась все та же тройка по поведению. Вначале она свернулась кольцами на коврике у моей кровати, затем стала медленно подниматься на кончике хвоста, как черная змея, пока не коснулась потолка…
ЧАСТЬ
Глава первая
СНОВА ВМЕСТЕ
Мне бы хотелось, чтобы переход от первой ко второй части читатель ощутил так, будто вместе со мной шагнул через порог темной комнаты в светлую…
Остался за спиной дореволюционный уездный город на болоте, почти целиком затопленный туманом. Перед нами — просторная Манежная площадь. Она кажется залитой солнцем даже в пасмурный день, потому что здания на ней окрашены в ярко-желтый цвет. Вдали видны красные пятна. То угловая, немного отлогая, башня Кремля и кирпичная громада Исторического музея. Часовня рядом с музеем уже снесена (мешала прохождению колонн демонстрантов), но многоэтажное здание гостиницы «Москва» еще не поднялось на углу Манежной и Охотного ряда.
Да угадали: это Москва конца двадцатых годов!
Мы сидим с Андреем на скамейке за оградой Московского университета. Деревья задумчиво шелестят листвой над нашими головами. А перед зданием университета стоит Ломоносов. Складки его длинной парадной мантии заботливо уложены скульптором. Великий ученый опирается на глобус.
Чугунные глобусы возвышаются и по обе стороны ворот, там, где обычно помещают дремлющих львов или драконов. То я, то Андрей искоса поглядываем на них. Теперь это наши глобусы, наша скамеечка, наш университет.
Мы — студенты!
Поглядел бы на нас сегодня попечитель учебного округа с его дурацкими черными бровями! Ведь он все-таки исполнил свою угрозу. После проводов Петра Ариановича роковая отметка была выведена каллиграфическим почерком Фим Фимыча против моей и Андрея фамилий.
После этого об университете нечего было и думать. С тройкой по поведению пути туда были заказаны. А как можно достигнуть неизвестных островов в Восточно-Сибирском море, не имея высшего образования?…
Отныне тройка по поведению предопределяла наше будущее. Куда б мы ни направляли в мечтах свои шаги, она неизменно с шипением, как змея, поднималась из-под ног.
— Штрафной! Штрафной! — восклицал дядюшка, бегая взад и вперед по комнате. (Тетка в изнеможении лежала на диване, повязав голову полотенцем, намоченным в уксусе). — Я же говорил? Я предупреждал! Теперь куда? В вольноопределяющиеся? Или сразу уж в босяки, в босую команду — по дворам воровать?…
Тетка в ужасе вскрикивала на своем диване. Я угрюмо молчал.
Однако произошло нечто, совершенно непредвиденное дядюшкой. Великая Октябрьская революция, отменив
Мы благополучно закончили трудовую школу. Работая, деятельно разузнавали, из какого вуза ближе всего до нашего Восточно-Сибирского моря. Выходило: надо поступать в МГУ, в Московский государственный университет!
Жаль, что в комсомол вступали мы не вместе с Андреем, не в одной организации.
Андрей тогда находился в вологодских лесах, где работал на сплаве. Я же оставался в Весьегонске. С дядюшкой к тому времени рассорился окончательно и, уйдя из семьи, начал самостоятельную жизнь. Товарищи по школе помогли мне устроится в местной типографии.
Навсегда с той поры запомнился волнующий запах свежей типографской краски! Стоит услышать его, и тотчас длинное, неярко освещенное помещение упаковочного цеха предстает передо мной. Из-за стены доносятся мерные удары, будто с размаху бьют вальком по воде. То работает плоская машина, на которой печатают местную газету. Комсомольцы типографии сидят в разных позах на подоконниках и рулонах бумаги и выжидательно смотрят на меня.
— Ну же, начинай, Ладыгин! — говорит ободряющим тоном председатель.
В горле пересохло от волнения. Я тянусь к графину с водой (выпил уже залпом два или три стакана), но председатель, засмеявшись, отодвигает от меня графин.
— Я родился… — начинаю я прерывающимся голосом.
Неожиданно из глубины зала раздается:
— Неинтересно! Знаем!
Председатель строго стучит карандашом по столу.
— Нет, правда же, неинтересно! — С подоконника поднимается один из комсомольцев. — Дай я скажу!… Сколько тебе лет, Ладыгин?… Ага! Вот видите! Какая у него может быть биография? Ну родился… Ну Учился…
— Тем более, с детства в Весьегонске живет, — поддерживают из зала. — Всё про него знаем: и как учился, и почему из дому ушел…
— Полагается о прошлом, — пытается возражать председатель.
— Не надо о прошлом! Пускай лучше о будущем!
— Это как же — о будущем?
— А так!… Вот, скажем, станешь ты, Леша, комсомольцем, передовым человеком… Что будешь дальше делать?
— Работать буду. Учиться.
— Очень хорошо. А на кого учиться?
Я отвечаю с запинкой:
— На этого… на полярного исследователя…
— Почему же именно на полярного?
— Нет, не дело, ребята! — слабо протестует председатель. — Вопросы потом… — Он оглядывается на секретаря комсомольской организации, ища поддержки.
Тот улыбается:
— А это уж как собрание решит. Если будущее Ладыгина интересует комсомольцев больше, чем его прошлое, пусть о нем и расскажет.
— Правильно! Ставь на голосование, председатель!…
— Голосую!… Один, два… четыре… семь… двенадцать… Кто против? Воздержавшихся нет?… Так. Говори, Лодыгин!