Повести о Ветлугине (илл. П. Павлинова)
Шрифт:
— Сами их продаете?
— Зачем сами? Скупщики скупают, потом развозят птичек по всей России.
— Кто же у вас, у калужских, землей занимается? — спросил Петр Арианович прищурясь.
— Землей? — удивился дед. — А откуда ей быть, земле-то? У нас, слышь ты, одних графьев да князей, почитай, десятка полтора или два. Им-то кормиться надоть?
— А Лиза говорила — была у вас земля.
— Ну, это когда была!… Была, да сплыла. Вода теперь на нашем поле, заливные луга.
— Чьи?
— Княгини
Дед произнес двойной титул своей обидчицы чуть не с гордостью, будто ему приятнее было, что землю оттягала не простая помещица, а сиятельная.
— Мельницу она воздвигла на речушке, — словоохотливо продолжал он, — и плотину к ней. Вот и затопила вода землицу. Пошли мы к княгине, в ноги упали. Смеется; «Не виновата — паводок, вода!» С тем и ушли.
— Судились с ней?
— Что ж судиться-то? К ней губернатор чай приезжает пить…
— Ну, и как же?
— А так же. Безземельные остались мужики. Одно название — мужик. Таких у нас дразнят бобылями. Бобыль — стало быть, ненастоящий человек, одинокий, без земли, все одно что холостой…
Петр Арианович слушал внимательно, что-то занося время от времени к себе в книжечку.
Захлопнул ее, встал, сердито дернув плечом, сказал:
— Канареечная волость!… Подстрочные примечания к учебнику Иванова!…
Я отошел от него, заинтересовавшись, по своему ребячьему неразумению, тем, как Андрей кидает камешки в воду. До меня донеслись только последние слова.
— Ну и что ж, что далеко? — сказал Петр Арианович. — Ты до моря не дойдешь — оно до тебя, может, дойдет!
Старик опять засмеялся, широко открывая рот и показывая голые десны. Он понимал, что барин шутит.
А про море зашла речь вот почему. Старик вспомнил, что служил «действительную» в городе Дербенте. И полюбилось ему море с той поры. Вот уж море так море! Правду в сказках говорят: синь-море!… Перед смертью мечталось побывать еще разок.» Дербенте, на море взглянуть. Да где уж! Ноги плохи стали, не дойти до Дербента…
Петр Арианович на обратном пути долго молчал, думая о чем-то своем. Потом обернулся к нам:
— Дед не поверил мне, засмеялся… А почему? Человек давно начал менять мир вокруг себя. На то он человек! Силен, да, но будет еще сильнее, во сто крат сильнее…
Он сделал широкий жест, будто обнял всю затопленную половодьем пойму Мологи.
— Тогда все волшебно преобразится вокруг… Моря будем передвигать, направление рек менять… Появится точка опоры, понимаете?… Точка опоры, которую искал Архимед, чтобы перевернуть мир… И то, на что природе требовались века, человек станет совершать в самые короткие сроки… Но для этого необходимо, чтобы произошло одно великое, величайшее событие!
Много позже я понял, что Петр Арианович говорил о революции.
Вспоминая сейчас об этом вечере, ясно представляю себе Петра Ариановича стоящим на высоком берегу. Фуражка в руке, прямые волосы треплет ветер.
Солнце уже садилось за лес. Золотисто-красная рябь бежала по воде. Вечер был ветреный. Полы крылатки Петра Ариановича взлетали и падали. Казалось, еще немного — и он расправит их, как крылья, снимется с высокого берега и полетит над широкой поймой, над лесом, к черной черте горизонта, все дальше и дальше от нас…
Возвращались другой дорогой, по шоссе. Быстро темнело. Чтобы согреться и стряхнуть усталость, запели песню. Пели в отрывистом темпе, «под ногу».
Начинал Петр Арианович:
Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно…
Мы подхватывали:
В роковом его просторе
Много бед погребено.
Была в этой песне какая-то ширь, удаль. Мы словно видели, прислушиваясь к ее ритму, как под полным парусом взлетает на волну «быстрокрылая ладья».
Облака плывут над морем,
Крепнет ветер, даль черней.
Будет буря, мы поспорим,
И поборемся мы с ней!…
Буря! Что может быть лучше бури?!.
А особого, волнующего значения полны были для нас строки:
Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна.
Не темнеют неба своды,
Не проходит тишина…
Там, впереди, был только Весьегонск, подслеповато щурившийся из тумана своими оконцами. Но за Весьегонском, в далеком туманном Восточно-Сибирском море, поджидали нас загадочные, еще не открытые, не положенные никем на карту острова!
Глава девятая
«СКОРЕЙ ВЕСЬЕГОНСК С МЕСТА СОЙДЕТ…»
Нам преграждали путь к островам.
Опасность все время подстерегала его. Мы чувствовали ее в многозначительных косых взглядах Фим Фимыча, в осторожно прощупывающих вопросах моего дядюшки. Мы чувствовали ее всю весну — за каждым кустом, за каждым углом.
Однажды после привала в лесу Андрей обнаружил несколько окурков у куста. Место было примято, от свежей земли шел пар. Значит, только что кто-то лежал здесь и подслушивал нас.
В другой раз, сидя над картой в комнате Петра Ариановича, я ощутил холодок в спине и быстро оглянулся. В просвете между шторами темнело чье-то прижавшееся к оконному стеклу лицо. Оно тотчас исчезло.
Кто же это мог быть? Круглые глаза, очень толстые губы, приплюснутый — пуговкой — нос. Лицо, прижатое вплотную к стеклу, как бы превратилось в маску. Я бы не смог потом узнать его.
Андрей предположил, что это был Фим Фимыч.
Очень приятно было думать, что мы сидим сейчас в тепле, а он, желая подслужиться инспектору, мерзнет на улице (почки на дубе уже начали распускаться, в эту пору всегда холодает).