Повести о Ветлугине (илл. П. Павлинова)
Шрифт:
В пригородной роще был у нас любимый уголок — живописный и крутой яр, такой глубокий, что даже в начале лета на дне его залеживался снег. Хорошо было постоять над яром, выпрямившись и скрестив руки на груди, как подобало, по нашим представлениям, открывателям «новых землиц». Потом ухнуть по-озорному, с присвистом, так, чтобы галки снялись с деревьев, и, согнув колени, ринуться вниз по лыжне навстречу ветру, мимо мелькающих елей и берез.
Но как ни нравились нам знаменитые братья Лаптевы и Дежнев, скромный весьегонский учитель географии
Конечно, он не странствовал в тундре на собаках, не ел медвежатину, не бил тюленей на их лежбище дубиной. Зато наш учитель совершил нечто еще более удивительное — открыл острова в океане, не вставая из-за письменного стола!
Торжество человеческой мысли и духа, которое лежит в основе всякого научного открытия, в том числе и географического, проявилось здесь с наибольшей силой.
Мы сказали Петру Ариановичу, что Ломоносов в свое время уже писал о нем стихи.
Он засмеялся:
— Это хорошо. Но ведь это сказано не обо мне. Это сказано об ученых вообще. Наука тем и сильна, что может заглянуть далеко вперед, может видеть и предвидеть… А что касается географии… — Он поднял глобус и заставил его завертеться. — Пифагор две с половиной тысячи лет назад впервые высказал мысль, что Земля — шар. Но ведь ему не пришлось забираться на Луну и смотреть на Землю со стороны. Он дошел до своих выводов умозрительным путем, сопоставляя, вычисляя…
Вот что пленяло нас в учителе: радость научного открытия! Даже больше того — радость научного труда!
Труд этот совершался у нас на глазах. Мы были свидетелями его, были посвящены во все его перипетии. Мы видели, как систематизируются факты, подбираются доводы, как постепенно разрастается научная база гипотезы. Острова точно всплывали из пучины на наших глазах.
А в апреле, когда деревья зазеленели, мы стали совершать дальние загородные прогулки.
Петр Арианович учил нас обращаться с компасом, а так же обходиться без него, ориентируясь по звездам, по солнцу и часам, по мху на стволах деревьев, находить друг друга в лесу по условным знакам. По дороге развертывал целую цепь замысловатых задач-приключений и сам был увлечен и доволен не меньше нас.
Помню одну из таких воскресных прогулок.
День выдался теплый, солнечный. Широкой поймой Мологи шагали мы все дальше и дальше от Весьегонска. Следом за нами плыли в воде облака. Распрямлялся полегший за зиму камыш. Хлопотливо журчащие струи обегали островки с одиноко торчащими ветлами. Кое-где темнели на островах избы.
С компасом в руке мы определяли части света. На восток от нас, за холмами, покрытыми березняком, располагался город Пошехонье, родной брат Весьегонска. На севере был Череповец, на западе — Вышний Волочек. Все болотистые, низменные места, страна озер, которую населяло когда-то диковинное племя вёсь.
Правый берег Мологи — высокий, крутой. Левый — низменный. Перейдя на него по плотам, сбившимся у излучины
В волнении я и Андрей то и дело окликали Петра Ариановича (мы шли гуськом, он — впереди).
— Вот мыс Счастливых Предзнаменований, Петр Арианович!… А там — бухта Радости! А вон какой красивый островок! Назовем его островом Удачи, хорошо?… И будто на нем до нас не бывал никто. Пусть он считается необитаемым островом!
— Ну что ж, пусть!
По голосу мы догадывались, что Петр Арианович улыбается.
Кустарник был очень высок, почти в рост человека. На упругих плетях его уже появились листочки. Мы двигались как бы в сплошном зеленом, нежнейших оттенков тумане. А наверху, в просветах, синело небо.
Весело было перекликаться друг с другом, перебегать по хлипким жердочкам через ручьи или, остановившись, в молчании наблюдать за хлопотливой беготней всякой водяной мошкары. Немолчно свистели птицы вокруг. Иногда подавали голос лягушки — не совсем уверенно еще, сипловатым баском.
Солнце начало сильно припекать, когда Петр Арианович остановился. Я подбежал к нему. Раздвинув руками заросли, он смотрел на группу построек, черневших вдали.
— Петр Арианович! Человеческое поселение! — сказали мы с удивлением. (К полудню мы совсем уже поверили в то, что находимся в необитаемой стране).
Петр Арианович молчал.
Избы были странные: они стояли посреди болота на сваях!
Часть деревеньки была затоплена. Ребятишки, игравшие на пригорке, с воробьиным гомоном разбежались при виде нас во все стороны. Потом, когда мы устроились на привал, к нам подплыла лодка. В ней стоял во весь рост высокий худой старик с шестом в руках.
Он был какой-то весь пегий от заплат. Еще на середине реки старик начал улыбаться и стащил с головы замасленный картуз.
Это был знакомый Петра Ариановича, дед Лизы.
Взрослые мужчины в Мокром Логе занимались обычным для весьегонских крестьян отхожим промыслом — гоняли плоты — и сейчас отсутствовали в деревне. Один старик сидел дома.
— Я и дома при деле нахожуся, — сказал он, открывая в улыбке беззубый рот. — Мы птичкой кормимся.
— Охотники? — спросил Андрей с уважением.
— Нет. На продажу разводим.
Он проводил нас к своей избе на сваях, поднялся по шаткой лесенке и распахнул дверь. Мы заглянули туда. Шум внутри стоял такой, будто одновременно работало несколько прялок. То были канарейки, множество канареек. Прижившиеся на чужбине переселенцы из жарких стран суетливо прыгали в своих клетках, наполняя тесное помещение оглушительным свистом и щебетом.
— Мы из Медыни, калужские, — пояснил дед, осторожно притворяя дверь. — У нас каждая волость имеет свое предназначение. Из Хотисина идут по всей России бутоломы, иначе — камнерои, из Дворцов — столяры, из Желохова — печники, маляры, штукатуры. Наша Медынская волость занимается канарейками…