Повести, очерки, публицистика (Том 3)
Шрифт:
Вызывали по-разному. "Хряпали раму" и дожидались, не выбежит ли хозяин дома. Считалось самым удачным, если он выбежит с каким-нибудь оружием.
– На пьяных с безменом вылетел! Ну, как ему не накласть. Вперед умнее будет. Сам виноват!
Если этот простейший способ не удавался, начиналось приставанье с предложением "вместе выпить", причем драка затевалась и в случае согласия и в случае несогласия. Разница была только в месте.
Если вызываемый соглашался "поддержать компанию", то шли в ближайший кабак и там после первых стаканов затевалась драка. Если согласия
Нужно сказать, что все-таки это были не избиения, а драки. Как бы ни была пьяна толпа, она всегда старалась вызвать на первый удар и полностью не наваливалась, а фигурировала в качестве свидетелей, которые вмешивались в случае надобности в драку, но не иначе, как подыскав благовидный предлог: "Ты дерись, а меня не задевай. Меня толкаешь? Получи!"
В отношении драк с приказными, сколько помню, вызовы к кабаку не применялись. Приказных старались поймать в месте их сборища: на какойнибудь вечеринке, на свадьбе и также старались "довести".
Так как приказные тоже были пьяны, то это легко удавалось, и драка происходила "в полное удовольствие", кончаясь иной раз серьезным членовредительством. При этом победа неизбежно оставалась на стороне рабочих, которые имели неисчерпаемый резерв в случае, если начинали дело маленькой группой.
Особенной остротой отличались столкновения рабочих с приказными во время маевок. Маевки эти справлялись в Сысертском округе с давнего времени. От отца я слыхал, что его дед - рабочий Полевского медеплавильного завода был убит во время маевки за Гумешевским рудником каким-то заводским сержантом, которого рабочие тоже убили, втоптав в тинистый берег речушки, за что потом жестоко поплатились. Это было не менее как девяносто лет тому назад.
В конце семидесятых и в первой половине восьмидесятых годов маевки в Сысерти все еще не имели характера революционного рабочего праздника, но постоянные столкновения рабочих с приказными были показательны.
Так как заводские драки имели определенное направление против не в меру усердных заводских служак, то этими драками усиленно интересовалось начальство. Всегда старалось узнать - кто зачинщик? Этих зачинщиков держали на учете, но крутые меры к ним не всегда применяли. Начальство само их побаивалось, так как большинство зачинщиков было из таких рабочих, которым оставалось терять очень немного.
Иногда эти "зачинщики" доходили до "смертоубийства". Их судили и ссылали. Некоторым удавалось бежать, и их старательно укрывали по заводам.
В пору моего детства наиболее ярким из таких каторжан был Агапыч (Громов).
Он в одной из заводских драк пырнул ножом какого-то маленького заводского начальника и пошел за это в Сибирь. Оттуда не один раз уходил и иногда годами жил в Сысерти и других заводах округа. В удаленных от центра улицах ему можно было жить в открытую и даже иногда "погулять в кабаке", когда там не было большого стечения народа.
Рабочие относились к нему, как к своему лучшему товарищу, заводское начальство и полиция побаивались "отпетого" человека.
У нас, помню, Агапыч бывал не один
Больше одной бутылки, сколько помню, не пили, а это для двоих, "крепких на вино" людей было пустяком.
Разговоры велись самые неинтересные для меня, и я даже удивлялся, как это Агапыч - знаменитый заводский разбойник - мог разговаривать о сдаче кусков, о браковке железа, о ценах на зубленье напильников. Еще более расхолаживало меня, когда этот белобрысый человек с необыкновенно длинными руками начинал жаловаться на свою жизнь.
– Не могу я, Данилыч, без дела. Ну, кормят меня, поят - спасибо. А вот дела никто дать не может. А без дела как? Вот и живешь по-волчьи. Бродишь с места на место.
О Сибири, о своем побеге Агапыч не рассказывал. Сибирь и каторга им определялись одним словом: "тоскляво".
Тоска по родному месту гнала Агапыча в Сысерть, где он и бродил от приятеля к приятелю, служа пугалом заводскому начальству и "громоотводом" в случае "расчетов по мелочам", о чем речь идет дальше.
Когда окончательно исчез с заводского горизонта этот истомившийся по работе заводской разбойник, точно не помню, но в большой драке по случаю приезда жены владельца заводов он "работал" с исключительным остервенением, и у многих из заводской "шоши" остались неизгладимые воспоминания о прикосновении его костлявого огромного кулака.
"Агапыч урезал" - почти всегда значило: искалечил.
"РАСЧЕТЫ ПО МЕЛОЧИШКАМ"
Начало зимнего вечера. Мать только что окончила "управляться" с коровой и зажгла огонь. Окна по заводскому обычаю закрыты ставнями.
Слышится осторожный стук. Мать и бабушка тревожно переглядываются. Одна подходит к окошку и кричит через двойные рамы:
– Кто, крешшеной?
– Отвори, Петровна. Поговорить надо. По голосу слышно, что это соседка, по уличной кличке Сануха Турыжиха.
Бабушка все же еще раз спрашивает:
– Сануха, ты?
Мать поспешно идет во двор, и вскоре обе входят в избу.
Сануха, видимо, чем-то взволнована и начинает шептаться с матерью и бабушкой.
Меня отгоняют, но я слышу повторяющиеся слова: кольцо, царь, письмо. Любопытство возбуждено до крайности, но мать и бабушка выпроваживают меня в горенку. Мать даже зажигает там огонь и дает мне "смотреть картинки" любимую книгу "Луч".
Однако картинки на этот раз меня не привлекают, и я в дверную щель слежу за тем, что делается в кухне.
Сануха из-под шали вытаскивает какую-то смятую бумажонку, сует матери и шепчет: "Вот прочитай-ка, Семеновна".
Мать у меня по улице слывет грамотейкой.
Она развертывает бумажку и начинает шопотом разбирать слово за словом.
Сначала идут ругательства, которые, однако, мать, к моему удивлению, прочитывает без пропусков, и, строгая ко всяким "цамарским" словам, бабушка на этот раз слушает без возмущения.
Дальше начинаются угрозы: "переломать ноги, разбить башку, ссадить в домну".