Повести писателей Латвии
Шрифт:
В душе Юрис был почти поэт, хотя не написал ни одного стихотворения. Ему страшно нравилось погружаться в придуманное им приятное действо, где все чудное и прекрасное надлежит ожидать только от будущего, где настоящее существует лишь в форме будущего, а прошлое точно такой же объект мечтаний, как и будущее.
У Юриса Страуме было узкое и длинное лицо с такой тонкостью черт и такой растерянностью в глазах, что мало кто был способен сказать ему грубое слово или еще как-нибудь обидеть, наверное, именно поэтому Юрис Страуме мог беспечально жить в своем мире, наедине со своими размышлениями и предчувствиями.
Эй, юбиляр! Эй, юбиляр! Давай-ка просыпайся! Глаза скорее открывай, Скорей пописать вылезай!Это скрипел Папаша-Тюлеша за стенкой каюты, швыряя чайкам хлеб, и скрип чаек в сравнении с пением Папаши-Тюлеши казался нежнейшей музыкой.
В дверь каюты что-то сильно ударилось и глухо упало. Юрис Страуме понял, что это подарок Папаши-Тюлеши, так как вчера он увидел у сторожа нож с блестящим клинком и мягким женским лицом из цветных стеклышек на рукоятке. Блестящий клинок и мягкость лица так контрастировали и потрясали, что Юрис попросил продать ему этот нож. Папаша-Тюлеша ответил, что никогда ничего не продает, разве что иной раз дарит. Тогда Юрис ему одному лишь сказал, что завтра у него круглая дата — ровно тридцать годочков.
Вот так вот Юрис и лежал, раскрыв глаза, в день своего тридцатилетия в каюте своей яхты, ощущая вокруг утренний легкий туман, лежал, слушая скрежет чаек, тихий речной плеск, и думал: если уж сбылось такое пустяковое желание, вроде ножа с красивой женщиной на рукоятке, значит, есть еще возможности быть действительно счастливым и действительно ожидать чего-то особенного от этого дня, так как Юрис Страуме еще не знал, что день тридцатилетия ему придется вспоминать слишком долго, да, слишком часто ему придется вспоминать это солнечное воскресенье с самого раннего утра, часто придется вызывать в памяти, казалось бы, самые несущественные мелочи, случайно брошенное слово или небрежный взгляд, так как спустя десять часов Юрис Страуме будет объявлен убийцей, и какое-то злосчастное танго станет и объяснением и спасением, и так он никогда и не поймет сладкого и примитивного секрета этого танго.
В только что занявшийся день рождения Юриса Страуме, в этой столь характерной для северных краев прохладной дымке и бесцветной серости, где-то вдали, за клубами тумана, прошел поезд, и по извилистой тропинке между наливающимися хлебами шел какой-то человек, насвистывая про себя танго.
Этакое легко-красивое и легкомысленно-зловещее танго насвистывалось в то летнее утро, и мелодия струилась, как парное молоко, как искрящееся вино в хрустальном бокале, как кровь из только что нанесенной раны.
Насвистывая это танго, человек вышел на шоссе и тут засвистел еще громче, видимо подбадривая себя, так как на обочине в утреннем тумане стоял каким-то призраком белоснежный «хорьх» с опущенным верхом.
Вокруг машины были разбросаны разные детали, которые водитель торопливо впихивал в мотор шедевра автомобилизации двадцатых годов двадцатого столетия, а из кузова на свистуна взирало пять пар испуганных и просто несчастных глаз.
Одна из этих пяти пар принадлежала коту по имени Фатум, и вот этот самый Фатум взревел яростно и предостерегающе. Совершенно естественно, что Фатума постарался успокоить и защитить хорошо поставленный грудной голос владелицы.
— В такую рань нельзя свистеть! Свистеть и петь с утра — к несчастью!
Пешеход только небрежно пожал плечами, помахал всем сидящим в «хорьхе» букетом цветов и ушел по шоссе, помахивая своим желтым портфелем из свиной кожи, прошел еще какое-то расстояние и за поворотом увидел маленький и хорошенький домик, а в кармане своего плаща нашел ключ от этого домика, насвистывая то же танго, отпер дверь и включил свет в парадной.
— Это ты? — спросил сладкий и гладкий женский голос.
— Да, сегодня успел на ранний поезд, — доложил человек, доставая из желтого портфеля масло, колбасу, яйца и укладывая их в холодильник.
— Ах, если бы ты успевал так каждое утро! — отвечала ему женщина, и голос ее был полон томления и страсти.
Она старалась говорить по возможности громче, потому что пока вошедший насвистывал свое нежное и роковое танго, в другой половине домика с тихим скрипом открылось окно и в него выскочил очень голый и очень красивый молодой человек.
И вот теперь выскочивший из окна прислушивался к насвистываемому танго, находясь в усыпанных росой и цветами кустах жасмина.
— А ты очень меня ждала? — спросил вошедший в домик мужчина, приводя в порядок свой букет, придавая ему вкус и настроение.
— Безумно! — прочувствованно ответила женщина, и в открытое окно вылетели туфли.
Выскочивший из окна был счастлив, увидев свои туфли, но даже не двинулся в их направлении; так как любое движение при такой обильной росе было крайне неприятно.
— Мне вчера вечером рассказали изумительный анекдот, — произнес мужчина тем беспредельно счастливым и довольным голосом, когда после долгой дороги наконец-то попадаешь домой и можешь выспаться, лежа рядом со своей горячо любимой женой.
— Анекдоты мне уже давно надоели, — с еще большим чувством ответила женщина, и в открытое окно вылетела белая мужская рубашка.
Вошедший увидел, что его горячо любимая жена стоит у открытого окна, подошел к ней и поцеловал ее в голое плечо.
— Закроем окно. Еще довольно свежо, — сказал он и вновь засвистел нескончаемое, нежное и полное жаркого томления танго, словно опьяневший от счастья скворец.
Человек, стоящий в жасминовых кустах, увидел, что окно закрылось, что во всех других окнах погас свет, что в спальне даже задернулись плотные шторы, чтобы утренний свет не беспокоил спящих, чтобы никто не подслушал это жаждущее жаркой страсти танго.
Голый и красивый молодой человек, которого звали Янка Коцынь, вылез из жасминовых кустов и без всяких философствований надел туфли. Какой ужас! Велики, да еще как, это лишний раз доказывало, что женщины гораздо эмоциональнее мужчин и в сложных стрессовых ситуациях не всегда поступают разумно.
Кое-кто на месте Коцыня страшно перепугался бы и стал действовать опрометчиво, стал бы даже стучаться в домик, каяться за совершенные по молодости ошибки, обещал бы исправиться, лишь бы заполучить свои туфли и остальные части одеяния. Иной так бы перетрусил, что кинулся в бегство, будь что будет. Иной в неприлично голом виде стал бы дожидаться в ближайшем леске той минуты, когда хозяин домика вновь покинет его. Но Янка Коцынь на то он и Янка Коцынь — даже угоди он в адский котел, то и там ухитрился бы обнаружить холодильник, где можно охладиться, и даже в добродетельные небеса он ухитрился бы явиться в сообществе веселых чертей, своих сверстников, и наиболее привлекательных чертовок.