Повести писателей Латвии
Шрифт:
Мать его сказала, что ведь он же писатель, а писатель никогда не должен рассуждать пессимистично.
— Писатель? А почему вы все это рассказываете мне? — обратился к ним Янка Коцынь.
Самая Красивая заверила его, что ее жених действительно начинающий писатель.
Тут Янка Коцынь взвился не на шутку:
— Почему вы все это рассказываете мне? Это должны узнать в яхт-клубе. Это же невероятно, чтобы для начинающего, а лет через двадцать, глядишь, уже прославленного писателя не нашлась хотя бы одна яхта!
— Так мы и получим с одним всего лишь начинающим писателем яхту, — недоверчиво покрутил головой водитель и сказал, что он охотно подвезет Янку до ближайшей станции.
— Почему только с одним с ним? А почему вы себя так принижаете? Да вы… Вы… Вы… — Янка Коцынь вдохновенно оглядел всех, чувствуя себя господом богом, который, охваченный внезапным капризом, из комка глины творит новых и куда более совершенных людей. — Кошмар какой-то! Какое счастье, что я вас знаю! Будет хотя бы что рассказать моим детям!
И три женщины и двое мужчин выглядели какими-то растерянными, наверное, просто не понимали, что хочет от них этот странный человек в экстравагантном костюме: они недоуменно переглядывались, а Янка Коцынь вскочил в «хорьх» и вновь стал насвистывать свое жуть какое красивое и прилипчивое танго, то самое танго, что, стоит его засвистеть, всем становится совершенно ясно: в жизни нет ничего невозможного, мир чудесен, жизнь прекрасна, не надо только хлопать ушами, надо всегда быть готовым ловить момент, никогда не упускать случая вовремя улыбнуться несущему победу случаю, и это насвистываемое танго всего лишь маленькая передышка, чтобы набрать побольше воздуха в грудь и с одного выдоха достигнуть совершенно невозможного.
Мимо доски объявлений со всякими предупреждениями, приказами и призывами, мимо сирени, мимо облупившегося угла здания уже двигалась вся компания из элегантного «хорьха». Не только ослепительные дамы, не только начинающий писатель с шофером, но и корзины с едой и напитками, даже граммофон с трубой и еще множество всяких прелестных вещиц, без которых на воскресном пикнике просто невозможно обойтись.
Писатель выглядел серьезно и умно, пестрая бабочка под его подбородком держалась безупречно, и все остальные старались быть такими же — только с еще большим вкусом и с еще большим достоинством.
Единственно кот Фатум был такой, как всегда, — надутый и весьма недовольный, высокомерно и презрительно взирающий из своей бархатной сумки на все происходящее.
— На кораблях не такой порядок, как у сухопутных крыс. Так что будем спешить помедленнее, чтобы я мог всех занести в судовую роль, — так прервал торжественное шествие, где каждый старался по возможности правильнее размещать руки и ноги, где каждый знал, куда смотреть и куда ни в коем случае не смотреть, Папаша-Тюлеша.
Он даже надел фуражку с лакированным козырьком и позеленелым якорем.
— А как же без этого: утонет — и никто не знает, как его звали. Первым делом почтенный художник слова, наш многоуважаемый и обожаемый писатель… — начал представлять должностному лицу своих знакомцев Янка Коцынь.
Начинающий писатель замялся, но всего лишь на миг:
— Ну, зачем вы так… Пишите просто — Рихард Витынь.
Рихард даже приподнял шляпу и чуть заметно поклонился должностному лицу, но так, что пестрая бабочка под самым подбородком ничуть не шелохнулась.
— Далее достопочтенная и незабвенная… — Янка Коцынь с большим успехом демонстрировал, что конферировать на концерте столичных артистов в каком-нибудь провинциальном клубике для него раз плюнуть.
— Просто его мама. Актриса Антония Витыня, — сказала Самая Серьезная, и даже кот Фатум подтвердил это кивком головы.
— Далее будущая супруга инженера человеческих душ… — тут Янка постарался поддать еще больше торжественности.
— Лина. По фамилии пока что… Димантишвили.
Произнеся это, она гордо скользнула по причалу, так благородно, словно она манекенщица на демонстрации мод, и поднялась на яхту. Юрис подал ей руку. Она приняла руку капитана яхты как нечто само собой разумеющееся.
— И далее… лица, их сопровождающие… — Янка Коцынь снял котелок и отвесил поклон сопровождающим лицам.
— Майя Золотая. Вот так! — Самая Молодая произнесла это свое «вот так!» столь угрожающе, что сама испугалась содержащейся в нем угрозы.
— И ее муж Эдмунд Золотой. Всего лишь ее муж, — пробубнил водитель, явно сокрушенный тем, что выглядит в столь блистательной компании самым невзрачным.
— Ну вот, вроде и все. А теперь разрешите вашему покорному слуге Янке Коцыню откланяться! — Янка отвесил общий поклон, но Лина, Самая Красивая, попросила его остаться, ведь он же умеет рассказывать такие чудесные анекдоты, и все остальные закричали, чтобы он шел на яхту, как же они могут обойтись без Янки Коцыня.
— А ведь придется тебе, голубчик, плыть, потому что ты уже вписан в судовую роль, а если не поплывешь, то всю роль надо будет переписывать! — всполошился Папаша-Тюлеша. — Что это еще за фокусы! Он говорит: «Я Янка Коцынь», я его вписываю, я его вписываю, а он не плывет!
И Янке Коцыню ничего не оставалось, как взойти на яхту, и он мог утешать себя только той мыслью, что недурственно будет усесться поближе к Лине Димантишвили.
Юрису, как капитану яхты, пришлось вписывать себя в роль собственноручно.
— Папаша-Тюлеша, а почему ты всех моих пассажиров так внимательно оглядывал? — спросил он.
Папаша-Тюлеша снял свою официальную фуражку, так как считал служебные обязанности исполненными, подумал, как на этот вопрос ответить, а может, и вовсе не стоит отвечать, и все же сказал:
— Просто приглядывался, с кем это ты свой день рождения проведешь!
— Ну и с кем же?
— Для меня уже давно никакой особой радости вникать и расспрашивать людей нет. Разве что птицам еще могу как-то помогать.