Повести писателей Латвии
Шрифт:
Главным девизом Янки Коцыня было лишку не мудрить, чтобы не упустить то чудесное, что можно заполучить только в настоящем, так что он натянул рубаху, радуясь тому, что хоть рубашка у него есть, его собственная рубашка.
И настоящее действительно не забыло своего блудного и любимого сына, так как в огороде за спиной Янки Коцыня от утреннего и летнего ветерка зазвенели консервные банки, и он понял, что это птичье пугало — его спасение, поскольку это было очень элегантное пугало: черный котелок, фрак с длинными хвостами и даже штаны.
Так благодаря пугалу Янка Коцынь стал человеком, ибо человек без одежды в человеческом обществе не может считаться подлинным человеком.
А что еще надо было Янке Коцыню? Итак, он в это раннее теплое утро ухитрился побыть не только элегантно раздетым, но и экстравагантно одетым.
И посему Янка Коцынь был весьма доволен жизнью и даже начал насвистывать то самое танго, которое свистел муж, в чьих туфлях теперь приходилось ему скользить вперед по жизни.
Белоснежный и элегантный «хорьх» в то утро, ознаменовавшее тридцатилетие Юриса Страуме, все еще стоял на обочине без всяких признаков жизни, гордо посверкивал лаком и декоративными украшениями.
Но это чудовище, призванное пожирать километры, блекло и сникало перед блеском и элегантностью пассажиров.
На голове шофера была даже кепка в крупную клетку, но ни эта кепка, ни сам он почему-то не были видны.
Зато второй молодой человек с весьма умным и задумчивым лицом крутился среди трех дам. Вместе с тем, как крутилась его голова, крутилась и шляпа с весьма сложной и безупречной вмятиной. Оттого что голова крутилась, особенно выделялась неподвижная бабочка под самым подбородком. И головой он крутил единственно затем, чтобы внимательно оглядывать всех трех дам, дабы те видели, как он крутит головой.
Все три дамы являли собою самый настоящий блеск и единственный, неповторимый шик.
Все три были настолько шикарны, что это невозможно было передать даже при помощи самых шикарных слов. Платья их можно было сравнить единственно с самыми высокими образцами мировой поэзии или с волнующей сердце бессмертной музыкой.
Короче говоря, платья их были сплошное «ох» и «ах»!
Ах, это светло-лиловое платье, манящее, как тайна! Ленточки здесь были не ленточки, рюшечки не рюшечки, оборочки не оборочки! Даже сама выкройка, уж конечно не по какому журналу мод, была не ножницами вырезана и не нитками сметана, и набросок его был сделан вовсе не карандашом какой-то художницы, нет, это было нечто фантастическое и окончательно немыслимое, ибо это светло-лиловое платье принадлежало самой красивой из трех. А к этому еще темно-лиловая шляпа с ужасно широкими полями и со светло-лиловой лентой, которая при утреннем свете слегка переливалась. А к этому еще взгляд — отвергающе призывный!
Ах, эта карминно-красная фантазия, тоже со сборочками и с напусками, тоже с плиссе и гофре! Она принадлежала самой серьезной из трех, а посему та взирала на всех и даже на весь мир с нескрываемым превосходством, а посему на ее могучей груди вздымался и опадал легкий и прозрачный букетик цветов, ибо она жила в эпоху, когда искусственные цветы были криком моды, а она была не из тех, кто может обходиться без этого легкого и прозрачного крика.
Ах, эта желто-золотистая реальность! Она была даже сверкающая, вся из отливающей блестками и всеми переливами радуги ткани, но само платье было сшито без всяких излишеств, и, наверное, именно потому она чувствовала себя, как нечаянно попавшая к королевскому дворцу Золушка. Наверное, поэтому она свое сверкающее, но просто сшитое платье старалась компенсировать прической, которая на лбу была накрученная и взбитая, а сзади длинная и развевающаяся. Это была самая молодая, и, наверно, поэтому она чувствовала себя глупой девочкой, а не замужней женщиной. И наверное, поэтому она перекидывала свои длинные волосы с одной стороны на другую, вперед и назад — даже тогда, когда дул сильный ветер, и даже тогда, когда ветра совсем не было.
Так что совершенно все пассажиры в «хорьхе» выглядели очень элегантно и живописно. И они определенно могли бы быть еще элегантнее и живописнее и в душе и в мыслях, не будь они сейчас такими несчастными. Именно потому они никак не могли сочетать свою внешнюю элегантность и живописность с катастрофической неподвижностью автомобиля, и откровеннее всех этот диссонанс выражал Фатум.
Фатум был сиамский кот, принадлежащий Самой Серьезной. Как только Фатум бывал хоть чуточку чем-то недоволен, он тут же выбирался из бархатной сумки Самой Серьезной и истошно вопил, словно грудной младенец, взбирался на широкие плечи своей хозяйки и даже тормошил ее легкий, прозрачный букетик цветов.
В данный момент Фатум вопил, как десять младенцев сразу, и само собой понятно, что всех сидящих в «хорьхе» это страшно нервировало.
— Будь у меня веревка, я бы просто взяла и повесилась! — Самая Красивая выглядела так, словно она действительно в отчаянии, да, она являла собой живой пример того, до чего может довести красивую женщину истошный вопеж кошки ее будущей свекрови.
— Мама! Ну, уйми же ты наконец этого кота! — обратился жених Самой Красивой к своей матери, его умное и глубокомысленное лицо выражало страшную озабоченность, и он крутил своей головой от своей невесты к своей матери так, что под самым подбородком даже начала двигаться пестрая бабочка.
— Как ты говоришь со своей матерью! — Самой Серьезной очень не понравилось, что ее сын слишком часто крутит головой. — Не забывай, что сиамские коты могут быть умнее людей, а Фатум умнее любого из нас. Еще со вчерашнего вечера он так взволнован, что можно было предугадать: добром эта поездка не кончится! Животные часто интуитивно чувствуют несчастье.
Самая Серьезная изложила это как непререкаемый приговор судьбы и даже не попыталась успокоить Фатума, ей было совершенно ясно, что будущая сноха чисто интуитивно неприятна ему.
Самая Красивая очень хорошо это понимала, поэтому и вылезла из «хорьха».
— Я пойду пешком. Может быть, даже доберусь до яхт-клуба, — заявила она, ни на кого не глядя. — Может быть, кто-нибудь хочет пойти со мной?
— Ну, не надо так… — Молодой человек обращал свое почти серьезное лицо от невесты к матери с такой скоростью, что бабочка совсем перекосилась и выглядела окончательно неблагополучно.
Фатум тем временем все вопил и вопил, ужаснее даже сотни младенцев сразу.
— Если уж идти, то только домой. Там у нас есть хотя бы копченые ребрышки. — Самая Серьезная тоже вылезла из машины. Прозрачный букетик на ее груди бурно вздымался и опадал, а Фатум, выбравшись из сверкающего лаком и никелем шедевра автомобилизации, спрыгнул с плеча Самой Серьезной, перестал вопить и, довольный, исчез в придорожной канаве, где и принялся справлять свои дела.
— Ну, куда вы мчитесь! Прежде чем расстаться, давайте я вас хотя бы увековечу. — Молодой человек достал фотоаппарат, так как это казалось ему единственным средством примирить непримиримых дам.
И хотя обе дамы были очень надуты, тем не менее вновь уселись в «хорьх» и приняли гордые оскорбленные позы. Самая Молодая даже села за руль, чтобы предстать перед будущими поколениями с улыбкой.
— Вчера я весь день сидела у парикмахерши, всю ночь шила платье, и если на яхту мы не попадем, то хоть фотография останется.