Повести писателей Латвии
Шрифт:
— В обществе таких прелестных дам — и без брюк! Ну нет! Это слишком! — Янка Коцынь стряхнул с фрака песок и вновь надел его, все еще сочащийся водой. Он уже мог преодолевать все неудачи и незадачи, так как чувство юмора вновь вернулось к нему.
Рихард воспринял эти слова как смертный приговор: он обеими руками прикрывал свой зад и очень боялся за судьбу пестрой бабочки под самым подбородком.
— У вас тоже нет ни иголки, ни нитки? — осведомилась Антония невыразимо трагическим голосом, уже заранее зная, что нет.
И действительно, не нашлось ни иголки, ни нитки, ни умного совета.
Все уже сошли с яхты, только Рихард еще переминался, пока не сообразил, что катастрофу можно прикрыть шляпой. Таким образом, вторая рука оказывалась свободной, и можно поправлять пеструю бабочку, которая вновь безупречно пестрела под самым подбородком.
Янка вновь понял, что здесь он никак не должен оставаться последним, поэтому кинулся в кустарник с призывом:
— К развалинам! Припадем к груди матери-истории!
Ему ответили чайки, которых он вспугнул своим воплем. И они закружили над островом в диком танго, потому что здесь они гнездились, и они кружили, галдели, носились в смятенном танго, именно потому здесь у них было гнездо, и этим танго они надеялись спасти свое будущее поколение и тем самым спасти себя в веках.
Впереди раскинулась поляна, окруженная кустарником и вполне приличными деревьями, в центре которой находились шесть-семь, а может, и все восемь камней, лежащих среди цветочков. А за кустами уже слышались беззаботные клики движущихся сюда людей.
— Эй, где же эти развалины? Нигде их не вижу! — веселился Янка Коцынь.
— Ау-у! Далеко еще? — слышался женский голос, излучавший невыразимое веселье.
— Сейчас, сейчас, — успокаивал всех Юрис, чувствующий себя несколько восторженно: как-никак день рождения, и он еще не забыл об этом факте.
«И нет конца моим скитаньям!..» — продекламировал кто-то, и все откликнулись на эту декламацию веселым смехом.
Наконец Юрис вывел всех на поляну и указал на шесть-семь, а то и на все восемь камней, которые могли быть, а могли и не быть развалинами древнего замка.
— И это все? Всего-то? — Лина была так же озадачена, как и все остальные.
— Ничто не вечно. Столетиями стоял замок с могучими укреплениями. И вот уже ничто не говорит об этом. История полна таких примеров, — Юрис воззрился на шесть-семь, а то и все восемь камней, испытывая некоторое смущение за эту неуместную патетику. Но он уже давно привык, что все, что он обычно говорит, по большей части воспринимается как чудачество или в лучшем случае как каприз.
Самому Юрису достаточно было закрыть глаза, и он уже видел знаменитую крепость, чужеземцев, которые свято верили, что несут свет этим отсталым туземцам, истинную культуру и истинную веру. Именно сознание своей миссии позволяло убивать, жечь, уничтожать всех, кто думает иначе. Это сознание чудовищного превосходства всегда было самым ужасным, так как прежде чем убивать, сжигать, уничтожать других, уже перед этим тщательно и методично в головах самих убийц что-то убивалось, в головах поджигателей что-то выжигалось, в головах уничтожателей что-то уничтожалось. И проделывалось это именно при посредстве выдающегося просвещения, при посредстве необычной и недосягаемой вечной бесчеловечной культуры и с привлечением единственной правой и праведной веры.
Но Юрис даже глазом не моргнул, так как он смотрел на Лину, и все эти вычитанные и еще не проясненные для себя мысли он посвящал только Лине.
— А почему бы и нет? Был величественный замок и разрушился. Что тут особенного? Делов-то! — жених Лины все так же держал свою шляпу, тщательно прикрывая злополучное место.
— То же и с нами будет. Пройдет время, и никто не вспомнит, что мы здесь бывали и что вообще были на свете, — Лина укрыла под шляпой свое лицо, и никто его не видел, но Юрис решил, что она одна-единственная поняла, что он выразил, даже то, о чем он умолчал.
— Только то, что истинное и настоящее, то и вечно, — заявил Янка, выходя из кустов. — Кильки в томатном соусе! — Янка Коцынь держал в руках консервную банку как величайшую археологическую находку, которая столько может поведать специалистам о минувших веках.
— Здесь не только без штанов, но и босиком ходить нельзя, — сообщила Антония, отшвырнув носком осколки бутылки, так как она увидела, что Янка Коцынь стоит босиком, а подобные исторические места опасны.
— Голубчики, да где у меня туфли-то? Утонули вместо меня. Я и двинуться больше не могу, — совершенно логично заключил Янка Коцынь. В один миг он почувствовал себя хуже всех своих современников, никому не нужным и совершенно ничтожным в этом мире.
Единственно Майе Золотой это место сразу показалось красивым, и она заявила об этом не столько в философском смысле, сколько в чисто практическом:
— Нет, здесь вовсе не так уж плохо. Эдмунд, на этот камень мы поставим граммофон. Здесь мы сможем сидеть. Здесь будем жарить сосиски, так что разводите костер! Здесь раскладываем бутерброды. И где-то надо устроить бар. И танцзал! Какой вид на реку! Ну нет, эти предки не дураки были, знали, что строить крепости надо именно здесь!
Все лихорадочно принялись действовать, и никто не заметил, что чайки над головами продолжают свое смятенное танго.
Юрис вынырнул из реки с обеими злополучными туфлями Янки Коцыня.
Янка Коцынь был просто счастлив при виде хоть и не своих, но все же туфель.
— Как глупо, что я так и не научился плавать, — признался он.
— Не понимаю, как это можно — не уметь плавать, — сказал Юрис, выливая воду из туфель. — Какое тут искусство, подумаешь, — маши руками и ногами.
Юрис вновь пошел в реку и показал, как это делается.
— Друг мой милый, — сказал Янка, сунув ноги в мокрые туфли. — Человечество за века выработало столько всяких мудростей и премудростей, что стало величайшим искусством просто прожить, не зная всего этого: все равно же эти премудрости постичь невозможно. Ну, так же, как никто не может прочитать все книги, увидеть все картины, выпить все вина, полюбить более или менее сносных женщин.
— Но надо хотя бы стараться, — ответил ему Юрис так же серьезно и так же несерьезно, как только что рассуждал перед ним Янка Коцынь. — Можно читать только хорошие книги, смотреть только выдающиеся картины, пить только хорошие вина и любить только самых красивых.
— Ах, несчастный! Да разве это возможно? Если ты действительно так думаешь, то ты ужасный тип! Я, например, не встречал ни одной некрасивой женщины, не говоря уже о винах, картинах и книгах. Просто если мне что-то не нравится, я и не стараюсь это любить. В связи с этим есть один гениальный анекдот. И он действительно гениальный, потому что я всегда рассказываю только один-единственный анекдот…