Повести писателей Латвии
Шрифт:
Но Янка Коцынь не успел рассказать свой гениальный анекдот, так как зазвучало танго, то самое танго, которое Янка Коцынь все утро неотвязно насвистывал. Янка даже принялся подсвистывать, но свист его выглядел весьма невыразительно, даже жалко, так как ему приходилось в одиночку состязаться со скрипками, виолончелями, трубами и саксофонами. Все эти инструменты вторили гибко-гулкому и сладко-нежному голосу, чье пение было таким изысканным, словно струилась сиропная эссенция.
Широкая труба граммофона
Все очень даже удобно устроились среди шести-семи, а то и восьми камней — всего, что в ходе времени осталось от некогда древней и могучей крепости.
Эдмунд крутил ручку граммофона, а Антония нарезала колбасу на мелкие кусочки, иначе Фатуму пришлось бы жить совершенно не евши.
Майя разливала вино и делала это в такт музыке.
В такт этого жаждущего жаркого счастья танго она подносила эти стаканы с вином всем присутствующим.
Вино было предложено и Лине с Рихардом. Оба чокнулись, проникновенно глядя в глаза друг другу. Все тоже с ними чокнулись, но пить еще не стали, так как Рихард попросил минуточку внимания.
Маскируя шляпой неприличный вид своих штанов, Рихард поставил аппарат на штатив, взвел затвор, вновь уселся на свое место, проникновенно глядя в глаза Лине и не забыв при этом придать безукоризненный вид пестрой бабочке.
Все застыли в ожидании, чтобы и этот миг был увековечен навсегда, и, когда в ритме танго щелкнул затвор фотоаппарата, все неторопливо могли ознакомиться с содержанием своих стаканов, и танго прилипло ко всем почище бумаги для мух.
И в этот прекрасный и чинный момент на поляне среди шести-семи, а то и всех восьми камней наконец появились и Янка Коцынь с Юрисом Страуме.
— А мы вас уже давно ждем, — Антония первой увидела их. — Ужасно нужен ваш бандитский нож. Эдмунд свой нож, вероятно, держал в машинном масле, так как все, что нарезано его ножом, Фатум совсем не ест.
Юрис Страуме достал из кармана нож, нажал на рукоятку, и блестящий клинок вылетел стрелой.
Пока нож с выложенной стекляшками рукояткой успел перекочевать к Антонии, Рихард еще раз успел нажать на затвор фотоаппарата.
Колбасу, нарезанную ножом Юриса, Фатум стал есть!
— Какое счастье! — не замедлила сказать Антония.
— Еще большее счастье все утро насвистывать танго и вдруг услышать, как его блеют нечеловеческим голосом, — сказал Янка, но выражаться так ему отнюдь не следовало.
— Блеют? Да ведь это же Паул Вышегор-Потрясайтис! — возмущенно воскликнул Рихард и торжественно указал на поющий граммофон, но тут же спохватился, вспомнив о лопнувших брюках, и прикрыл ужасное место и фотоаппаратом и шляпой сразу.
— Впервой
— Элегантнейший мужчина своего времени, — Лина столь же торжественно указала на граммофон.
— Вроде меня? — спросил Янка, не сознавая, что нельзя сравнивать свою ничтожную личность с Паулом Вышегор-Потрясайтисом.
— Нынешние и композиторы, и все поэты, и даже певцы в сравнении с Паулом Вышегор-Потрясайтисом жалкие пигмеи.
— Танго как танго. Можно даже танцевать, — Юрис не мог понять, почему гости на его дне рождения так возбуждены и взволнованы из-за какого-то весьма посредственного и сладенького певца, его не покидало чувство, что он и в день своего рождения участвует в какой-то весьма заурядной и даже пошловатой пьесе, где действующие лица говорят обо всем, только не о том, что действительно интересует зрителей.
— Танго как танго… Так нельзя говорить, — Антония выписала ножом несколько бурных зигзагов. — А у вас вообще-то была когда-нибудь прекрасная и возвышенная мечта?
Она обращалась к Юрису, именно на Юриса указывая ножом, так что Юрису и надо было отвечать. Именно сегодня ему исполнилось тридцать лет, у него есть тихая мечта с самого утра, что в этот день произойдет нечто особенное, что совершенно преобразит его, сделает иным человеком, он наконец-то найдет какой-то смысл в своей жизни, какой-то центр, какую-то истину, ради которой стоит даже идти на смерть, — но Антония не дала ему и рта раскрыть.
— Вот видите! Именно поэтому такая музыка и оставляет вас равнодушным. Без мечты жить нельзя! Нельзя! И танго Паула Вышегор-Потрясайтиса одна-единственная мечта.
— Так что, этот Паул, этот Выше Гор, этот Потрясайтис уже давно умер? — спросил Янка Коцынь.
— Как умер? Он жив! — благоговейно и страстно заверила Антония.
Пока Антония старалась не выказать своего возмущения по поводу неслыханного святотатства по поводу одного предположения, что Паул Вышегор-Потрясайтис может быть мертв, Майя с Эдмундом уже танцевали. И как оба ни старались, красивого и возвышенного танца у них не получалось, просто переминались в ритме танго. Разумеется, подобное переминание вновь оскорбило Антонию.
— Моя мама, твоя бабушка, Рихард, танцевала это танго с самим Паулом Вышегор-Потрясайтисом в ресторане «Альгамбра», в зеркальном зале, он сошел с эстрады, оркестр продолжал играть, а они оба танцевали. Он танцевал танго, как бог. Когда моя мама умирала, она вспоминала об этом как о самом дорогом миге своей жизни, — Антония так увлеклась, что даже забыла о Фатуме, и Фатуму пришлось напомнить о себе недовольным мяуканьем.
— Разве смогу я что-то подобное рассказать моим детям, — горестно заметила Лина. — Нынче уже никто не умеет танцевать танго, как бог.