Повести писателей Латвии
Шрифт:
— И пустить самогонный аппарат по хуторам, по списку…
— И это тоже, — утвердительно кивнула Гундега, даже не поинтересовавшись, кто выдал мне ее производственный секрет. — По закону или в обход — лишь бы это шло на пользу моей бригаде. И еще: надо соблюдать дистанцию. Можно выпить стаканчик с колхозниками, иначе обидятся, но нельзя с ними напиваться. Я уже полтора года живу без мужа, мужики за мной косяками бегают, но связаться с одним — значит разозлить других; и приходится воздерживаться — ради дела воздерживаться. Улыбнуться, пококетничать — и все. Мои работники меня слушаются и вкалывают, как звери. Моя бригада…
Теперь мы пили не так стремительно; Гундега рассказывала еще и еще, а я чуть ли не с ужасом подумал: «Неужели эта женщина не знает других местоимений, кроме „я“ и „мой“? Даже колхозников своей бригады она назвала „мои работники“. И все же — если бы все сделали столько, сколько она, чтобы поднять сельское хозяйство, дела на селе шли бы куда лучше. Диалектическое противоречие? Пусть так, диамат я изучал только в кружке, в университете придется сдавать, кажется, лишь на третьем курсе…»
И, словно в подтверждение моих мыслей, Гундега искренне сказала:
— Да, можно говорить что угодно, но колхоз и правда хорошее дело. Кем была бы я раньше? Хозяйкой каких-то Дижкаулей. А теперь я хозяйка целой бригады, и хорошая хозяйка. Почетных грамот полон шкаф. А что такое Дижкаули по сравнению с колхозной бригадой?
Я согласно кивал, думая тем временем:
«Какого же черта дижкаульской Гундеге вместо отцовского хутора дали в руки колхозную бригаду? Объекты сменились, субъект — нет. Но раз она хорошо работает — пусть работает. Я ей не судья. И потом, с бригадирского поста ее можно в один прекрасный или не прекрасный день снять».
Мы выпили еще немного, слушая музыку, а потом Гундега подсела ко мне, обняла за шею и зашептала:
— Возьми меня. Чтобы я поверила, что ты простил.
Мне ничуть не хотелось, чтобы она, хотя бы в мыслях, могла назвать меня «мой любовник», и я снял ее руку.
— Слушай-ка, Гундега, не только у каждого человека должна быть святыня, у свиньи — и то есть сердце в груди. Как могу я лечь с тобой в постель, где Дзидра дарила мне себя?
Гундега отстранилась, прикусив губу.
— Ты любишь Дзидру?
— Наверное. Как не полюбить приблудного, ласкового, смешного и послушного щенка? Как причинить ему зло?
Я думал, что этим уложил Гундегу на лопатки, но где уж Адаму превзойти Еву в хитрости! Еще после пары рюмок она пьяно зашептала:
— А на полу ведь можно?
Выпитое делало свое.
— На полу можно.
Куда больше хотелось бы мне уложить дижкаульскую Гундегу в грязную лужу или на навозную кучу. Но можно и так. Дочке нищей вдовы — кровать гордой и прекрасной Гундеги из Дижкаулей, а самой Гундеге — только пол, как она сама захотела.
В ушах у меня прозвучал ее ненавидящий голос:
«Давно надо было прихлопнуть, никто и не почесался бы. Шлялся по волости, как легавая собака, ко всем льнул, везде пролезал. Откуда только берутся такие люди без принципов, и еще осмеливаются называть себя латышами!»
Наутро я не смог подняться без четвертинки, да и выпив ее, прослонялся весь день ни живой ни мертвый. А назавтра мне предстояло выйти на работу вместе с группой, где самое малое два индивида будут исследовать меня, как под микроскопом.
Гундега ушла, но уже через час примчалась, чтобы лечить меня, словно настоящего больного: чефирем, кофе, капустным рассолом, фруктовой водичкой; сказала, чтобы я пил все, чего душа ни пожелает, у нее есть таблетки, отбивающие запах. Рассказывала анекдоты и всякие веселые истории из жизни бригады.
Я медленно потягивал коньяк, боясь переусердствовать. Уснуть днем с похмелья — значит обеспечить себе сумасшедшую ночь, когда не поможет никакой алкоголь и изо всех углов полезут умершие и погибшие, чтобы потолковать о жизни. А если среди них появится еще и Нора с цветущей веткой черемухи в волосах… Бр-р… Ее я никак не хотел бы встретить этой ночью. В другой раз…
Когда перед вечером я попросил у Гундеги теплого легкого бульона (потому что с тяжкого похмелья брюхо приемлет пищу только в жидком виде), она вышла на кухню, а я взял Швейка и проглядел лучшие места, особенно сцену похмелья фельдкурата Каца, которая всегда помогала мне в трудные минуты.
На следующее утро я принял еще сто граммов, позавтракал, проглотил таблетки Гундеги от запаха и прибыл в группу достаточно бодрым. Дзидра была уже на месте.
— Молодожены возвратились из свадебного путешествия. А почему пешком? Где бригадирская карета? Они катаются, а нам работать!
Примерно так нас встретили. Но когда выяснилось, что они — человек двадцать — выработали только в четыре раза больше трудодней, чем мы с Дзидрой вдвоем, все рты захлопнулись, а лица повытягивались.
Эти сведения Гундега уже успела подбросить преподавателю.
Мы с Дзидрой держались рядом, но работали молча и на картошке, и на свекле, и на других работах. В этой толпе мы не искали близости друг друга.
Лишь через несколько дней она поделилась со мною своими планами.
— Знаешь, я думаю перейти на заочное. В школе мне предлагают место библиотекарши. Зарплата маленькая, зато работа с книгами. А летом подработаю в колхозе.
— Дело твое. Может, так будет и лучше. У тебя плечи не широки, чтобы одной продержаться в университете. А от родных известно, какая помощь. Родич родичу черт.
— Того вдовца со всеми его детьми дядя обещал колом вышибить из теткиной головы и на порог не пускать.
— Ну видишь, как все устроилось.
— А ты?
— А что я? Стану писать тебе письма и ждать в гости. Тут, в деревне, я оставаться не собираюсь, а в Риге мне некуда тебя пристроить. Расстанемся и испытаем любовь друг друга, как советуют газеты.