Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы
Шрифт:
Бабка убирала ноги и долго – невидимая – кашляла под
полкой.
Днем ее обседала детвора, как пятеро желторотых воробушков. Детские глаза глядели бабке в рот…
– Расскажите сказку.
Рот открывался, как пустой кошелек, и шипели слова, что-то о царевиче, золоте, дорогих кушаньях. Но язык высовывался, слизывал начатое, и бабка кончала другим,- о лошадиной голове или злой мачехе. Она употребляла старинные слова, непонятные детям. Им становилось скучно.
– Бабо! Когда вы помрете?
Они расправляли кожу на
Они хотели бы увидеть, как вылетит из бабки душа.
– Бабо! Душа птичкой вылетит из вас?
Потом тянулись к полке, топтались у бабки иа груди и засыпали глаза крошками.
О смерти говорили и невестка с сыном, громко, со злостью, как о невнесенной подати.
– Помрет, иа что похоронишь?
Сын лишь сопел и бросал сердитый взгляд в угол, и бабка тогда боялась звать смерть: а ну как придет, где тогда взять денег на похороны! Попу плати, доски дороги, а люди сколько съедят да выпьют…
Одно было развлечение у бабки. Как только забывали закрыть дверь, из сеней влетала пестренькая курочка и стремглав бежала к старухе. Вытягивала короткую шею, косила круглым глазком, подымала лапку и ждала. И только протянет бабка сухую ладонь с хлебными крошками, пеструшка начнет клевать в ладонь, пощипывать бабку.
Ну и доставалось же курице! Ее били по спине так, что она приседала, выгоняли обратно в сени, желали ей:
– Чтоб ты сдохла, проклятая!
Лучше бы бабке этого пожелали. Может, скорее померла бы.
Бабка что-то обдумывала. Дни и ночи, тайно, в одиночестве. Причмокивала, глядела куда-то в глубь себя, уже готова была вымолвить слово и в нерешительности замирала. Порой шептала: «Сынок»,- и сейчас же испуганно умолкала, оглядываясь, не услышал ли? Тогда ослабевшие руки и ноги покрывались каплями пота и прилипали к рубахе, а бабка лежала, как неживая.
Наконец решилась.
– Сынок!…
Он что-то чинил и, наверно, не слышал.
– Потап!
– Чего?
– Иди сюда.
– Чего там?
– Сядь около меня.
Он нехотя поднялся и сел на лавке под полкой.
Огромный мокрый сапог стоял у самых ее глаз, и его тень закрывала лицо.
– Пора умирать.
– Снова попа звать? Говорили, умру-умру, а я только деньги попу напрасно отдал.
Потап раздражался и не смотрел на нее.
– Эх, бабо… мамо,- поправился он.
Жесткие складки легли и застыли у его рта, и то, чего он не сказал, скрывалось в них.
– Не надо попа… Бог простит и так. А вот не могу умереть.
– Слыхал. Говорили.
– Забыла про меня смерть… Нет конца… Хоть бы ты помог.
Бабка зашевелилась в своем логовище. Он слышал, как стукнулись одна о другую ее ноги – кость о кость, как удушье зашипело в груди и с враждебностью и тоскою грубо вырвалось
– Ну?
Но бабка уже тихо лежала и спокойно что-то говорила сама с собой, как сквозь сон.
– …взял сын розвальни, положил старика, да и отвез в овраг…
Потап поднял брови.
– Что вы сказали?
Но бабка очнулась.
– Я так… не нужна стала, лишняя. Место занимаю… ох, ох, хлеб ем, а он детям нужен… Всем тяжело со мной, и мне тяжело… Отвези меня в лес…
Он не понял, только искоса глянул на мать…
– Помоги, сынок… отвези в лес… Теперь зима, быстро замерзну. Разве старухе много надо? Раз-другой вздохнула, да и все…
Чем-то повеяло на него от этих странных слов, будто давний, забытый сон задел крылом мозг и исчез.
Не хотел слушать, а слушал.
– Греха не будет… В лесу чисто и бело… деревья – как свечи в церкви… Засну, и проснусь, да и скажу: «Матерь божья, не осуди сына, осуди нужду человеческую…» А с тем не считайся, что люди скажут. Как беда придет, где тогда люди?… Нет их… Погибай в одиночку…
Слова матери падали, как зерно на готовую пашню; он чувствовал это, и в нем закипал притворный, чужой, неискренний 1нев.
Наконец встал с лавки и крикнул сердито, скорей себе, чем матери:
– Не болтайте зря! Дал господь жизнь – пошлет и смерть… Спали бы лучше.
А когда погасили свет и легли, его мысли заметались по хате, тяжелые, бесформенные, темные, как клубы туч, и лишь иногда что-то светлое разрывало их.
Бог?
Ты глядишь с неба? Гляди.
Злобны и холодны были проблески мысли.
Грех?
Вся земля в грехе. Разве его голод – не грех сытых?
Он гнал от себя мысли, особенно подсказанные старухой. А вместе с тем, как нарочно, возникало в памяти полузабытое, о чем слыхал от матери или от бабки своей,- как некогда, еще в старину, дети убивали родителей. Вывозили в лес или поле и оставляли там дожидаться смерти. Зачем жить старому? Старому умирать, молодому жить. Так все на свете. Старый лист опада-ет, молодой вырастает. Зима исчезает с приходом весны, зерно гниет в земле, чтобы дать росток. Так повелось испокон веку.
Пожила старая, а умереть не может. Просит смерти – не дает бог. Разве грех помочь?
И снова что-то темное подымалось в нем, как пар над гнилым болотом, заволакивало мысли, заставляло тело неметь, обдавало холодным, зудящим потом. Тьфу! тьфу! Господи боже! Живую мать выволочь из хаты…
Глубокая ночь всей тяжестью налегала на грудь и не давала дышать, а мысли вновь робко касались мозга, шевелились и крепли.
Сгинь! Пропади!… Как будет, так и будет… Что люди скажут? Люди! Они осудят. Когда от голода погибаешь с малыми детьми, когда от беды воешь, как собака, когда тебя жжет и режет,- людей нет. Нет на свете страшней пустыни, чем та, что зовется людьми. Люди! Ха-ха!…