Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы
Шрифт:
Полонина! Он уже стоял на ней, на этой горной поляне, покрытой густой травой. Голубое море волнистых гор обступило Ивана широким кругом, и казалось, что эти бесконечные синие валы движутся на него, готовые упасть к ногам.
Ветер, острый, как наточенный топор, бил ему в грудь, дыханье Ивана сливалось с дыханьем гор, и гордость обуяла его душу. Он хотел крикнуть изо всех сил, чтобы эхо прокатилось с горы на гору до самого горизонта, чтобы заколебалось море вершин, но вдруг почувствовал, что его голос затерялся бы в этих просторах словно комариный ииск…
Приходилось спешить.
За холмом, в долинке, где ветер не так досаждал, он нашел стаю [24] закопченную дымом. Дыра для выхода дыма чернела в стене холодным отверстием.
Приладив между дверью и косяком палку, двое тянули ремень поочередно, каждый в свою сторону, отчего палка вращалась и скрипела.
24
Дощатый шалаш, в котором живут овчары и приготовляют сыр (брынзу). (Прим. автора.)
– Слава Иисусу! – поздоровался Иван.
Но ему не ответили.
По-прежнему жужжала палка, и двое, сосредоточенные и строгие, тем же движением тянули ремень, каждый к себе. Палка стала дымиться, и вскоре небольшой огонек выскочил из нее и запылал с обоих концов. Старший пастух благоговейно поднял горящую палку и воткнул в костер, разложенный у дверей.
– Во веки веков слава! – повернулся он к Ивану.- Теперь у нас есть живой огонь, и пока он будет гореть, ни зверь, ни сила нечистая не тронут маржины, да и нас, крещеных…
И ввел Ивана в шалаш, где от пустых бочек, кадушек и голых лавок пахло запустеньем.
– Завтра пригонят скот, если б помог господь бог возвратить его людям в целости,- откликнулся старший и рассказал, что Иван должен делать.
Было нечто спокойное, даже величественное в словах и жестах хозяина пастбища.
– Мико!…- крикнул он в дверь.- Разложи костер в стае…
Стройный кудрявый Микола с круглым женственным лицом внес в шалаш огонь.
– Ты ж кто, братчнк, будешь,- овчар? – поинтересовался Иван.
– Нет, я спузар,-показал свои зубы Микола.-Мое дело стеречь ватры, чтоб не гасли все лето, не то случится беда!…- Он даже с ужасом посмотрел вокруг.- Да ходить за водой к роднику, да в лес за дровами…
Тем временем ватра на лугу разгоралась. Полным значительности движением, как древний жрец, подбрасывал старший в нее сухую ппхту да свежую хвою, и синий дым легко поднимался, а затем, подхваченный ветром, цеплялся за скалы, опоясывая черную полосу лесов, стлался по далеким голубым вершинам.
Пастбище начинало свою жизнь живым неугасимым огнем, который должен был его защищать от всего злого. И, словно зная это, огонь гордо извивался, как змея, и дышал все новыми клубами дыма…
Четыре сильные ОЕчарки, расстелив в траве свои шубы, смотрели задумчиво на горы, готовые в один миг вскочить, оскалить зубы, ощетиниться.
День уже угасал. Горы меняли свое голубое убранство на розовые с золотом ризы.
Микола звал ужинать.
Тогда сошлись в стаю все пастухи и расположились вокруг живого огня, чтобы вкусить свою первую кулешу на пастбище…
Какая же она веселая, эта полонина, весной, когда бегут на нее овечки из каждого селенья!…
Высокий старший пастух, словно дух пастбища, обходит с огнем овчарню. Лицо у него серьезное, как у жреца, ноги ступают твердо, шаг его широк, а головня шипит над ним, как крылатый змей. Около ворот овчарни, там, где должны проходить овцы, старший оставляет огонь и прислушивается. Он слышит ход стада не только ухом. Он сердцем слышит, как из глубоких долин, где кипят реки и рвут берега, из тихих селений и царынок катится вверх, на зов весны, живая волна скотинки, и под ногами у нее радостно дышит земля. Он чует далекое дыханье отары, мычанье коров и едва уловимые песни. А когда, наконец, показались люди и подняли длинные, позолоченные солнцем трембиты, чтобы приветствовать полонину среди синих вершин, когда заблеяли овцы и шумным потоком залили все загородки, старший упал на колени и простер руки к небу. За ним склонились на молитву пастухи и люди, пригнавшие
Ласково слушало небо чистосердечную молитву, добродушно хмурился Бескид, а ветер, пролетая, старательно причесывал травы и а пастбище, как мать детскую головку…
оклик постоянно возвращает крайних в отару, держит разлив в берегах. Горы синеют вокруг, как море, ветер громоздит в небе облака. Дрожат курчавые овечьи хвосты, а головы все наклонились, и белые плоские зубы подгрызают под самый корень сладкий шафран, будяк, розовую кашку. Быр! Быр! Под ноги отаре стелет пастбище свой ковер, а она его накрывает движущимся рябым кожухом. Хрум-хрусь… бе-е!… ме-е!… хрусь-хрусь… Тени облаков бродят по ближним холмам, передвигают их с места на место. Кажется, ходят горы, как валы в море, и только дальние неподвижно синеют, застыв на месте. Солнце залило овечье руно, разостлалось на нем радугой, зажгло травы зеленым огнем, за пастухами движутся длинные тени. Птруа!… Птруа!… Хрум-хрусь… хрусь-хрусь… Неслышно ступают пастухи в постолах, мягко катится шерстяная волна по лугу, а ветер начинает играть на далекой изгороди. Дзз…- поет он тонким голосом, задевая расколотую жердь: назойливо жужжит, как муха. Дзз…- вторит громко другая изгородь, наводя тоску. Облака растут, они уже закрыли полнеба, гаснет далекий Бескид и чернеет и хмурится под тенью, словно вдовец, а полянка еще молода. И ветер, жалобно поющий в изгороди, спрашивает: «Почему не женишься, высокий Бескид?» – «Зеленая полянка за меня не пойдет»,- печально вздыхает Бескид. Голубое небо измазано серым, море гор потемнело, поляна погасла, и отара ползет по ней, как серый лишай. Холодный ветер расправляет крылья, бьет прямо в грудь, проникая под безрукавку. Так трудно дышать, что хочется повернуться к нему спиной. Пусть хлещет… Тонко затягивает песню изгородь, как муха в паутине, ноет боль нестерпимая, плачет одинокая грусть… Дзз… дззы-ы… Без передышки, без конца. Выматывает жилы и режет, как ножом, сердце. Хотел бы не слушать, и нельзя, хотел бы убежать, да где там? «Гись-гись!… А ты куда? Чтоб тебе лопнуть! Быр-быр!… Мурка!» Но Мурка уже бросилась вперед. Обгоняет овцу, ветер поднял на собаке шерсть, и овчарка уже поймала зубами овцу за загривок и бросила в отару. Дзы-ы-ы… Дззи-и-и… Так зубы болят однообразной и нестерпимой болью. Стиснул бы зубы и замолчал. Выматывай душу, ни дна тебе, ни покрышки. Что это плачет? Видно, это «тот» виноват, чтоб ему с места не сдвинуться! Вот так, кажется, упал бы на землю без сил, закрыл бы уши руками и заплакал… Ведь совсем измучился… Дззы-ы-ы!… Дзи-и-и… Ой!…
Иван достает свирель и дует в нее изо всех сил, но тот, сумасшедший, сильнее его. Летит с Черногоры, как конь, не
знающий узды, бьет копытами травы и разбрасывает гривой звуки свирели. А Черногора, словно ведьма, подмигивает бельмом – снеговым полем из-под черных растрепанных косм и пугает. Дзз-ы… Дзи-у-у…
Закатились овцы в долинку, и здесь тише.
На сером небе показалось лазурное озерцо. Острая луговая трава сильнее запахла. Озерцо в небе выступило из берегов и уже широко разлило свои воды. Снова заголубели вершины, а все долины налились золотом солнца.
Иван смотрит вниз. Там, где-то между горами, где люди, по зеленой отаве ходят белые ноги Марички. Ее глаза обращены к пастбищу. Поет ли она свои песенки? А может быть, и впрямь развеяла их по горам, песни взошли цветами, а Маричка замолкла.
Ой, як будуть вівчарики Білі вівці пасти,
Будуть мої співаночки За кресаню класти…
Вспоминается ему милый девичий голос, и он срывает цветок и украшает им свою кресаню.
Птруа… Птруа… Солнце печет. Становится душно. Катятся овцы, фыркают на ходу, вытягивают старческие губы, чтобы легче было сорвать сладкий будяк, и оставляют за собой свежие орешки. Хрусь-хрусь… хрум-хрум… Трется руно о руно, белое о черное, колеблются спины, как в озере мелкие волны… Бе-е… ме-е… А собаки всё держат отару в берегах.